Слепой. Один в темноте - Андрей Воронин

орать. Вернее, орал Степан Кузьмич – что не допустит, что дойдет до самого верха, но не позволит кому попало совать нос не в свое дело и мешать работе надзорных органов, и так далее, и тому подобное. Потом он замолчал – видимо, иссяк; потом рыкнул еще пару раз, явно для острастки, а потом, после продолжительной паузы, позвонил в отдел кадров и приказал доставить к нему в кабинет личное дело следователя Кузнецова.

– Что происходит, Андрей Николаевич? – искательно заглядывая ему в глаза, спросила Варечка.

В ее голосе звучала слабая надежда, и Андрей постарался эту надежду оправдать, хотя было ему, честно говоря, не до Варечки Наумовой.

– Понятия не имею, – сказал он. – Наверное, зараза какая-нибудь наклепала. Видно, одного Быкова им мало, теперь из меня начнут кровь сосать, упыри…

– А у вас пуговица оторвалась, – как обычно, невпопад сообщила Варечка.

Андрей опустил глаза. Действительно, пуговицы, на которую застегивался нагрудный накладной карман его легкой куртки, как не бывало. Пуговица не просто оторвалась – она была вырвана с мясом, и на ее месте зияла некрасивая треугольная дырка с уже начавшими лохматиться краями. Оставалось только гадать, как он ухитрился до сих пор этого не заметить.

– Я еще вчера увидела, – сказала Варечка, – но говорить не стала: думала, вы сами в курсе, и не хотела отвлекать по пустякам. А вы так и ходите… Не заметили, да? Вечно за вами, мужчинами, как за детьми, присматривать надо. А я вам на всякий случай подходящую пуговку подобрала. Вот, держите!

И она протянула на раскрытой ладони пуговицу.

Андрей посмотрел туда и понял, что дело плохо – хуже некуда. Пуговица была не просто похожа на ту, которую он потерял. Это была та самая пуговица, о чем безмолвно и красноречиво свидетельствовал намертво пришитый к ней треугольный клочок материи того же цвета, что и ветровка Андрея. А тот факт, что заботливая и хозяйственная Варечка не потрудилась привести пуговицу в порядок, отрезав этот ненужный клочок, намекал на то, где именно она ее подобрала и что думала по этому поводу.

Поделом вору мука, подумал Андрей. Ведь сто раз говорили тебе, раздолбаю: не надо, не надо путать рабочую одежду, выходную, повседневную и ту, что предназначена для особых случаев. Нельзя в одних и тех же тряпках ходить на работу, в гости, валяться дома перед телевизором и чистить нужник. Ну, нельзя! А тем, кто думает, что для них закон не писан, рано или поздно подносят вот такой сюрпризец на розовой девичьей ладошке… Ну, и что прикажете теперь со всем этим делать?

– Возьмите, Андрей Николаевич, – настойчиво повторила Варечка, и он подчинился: взял пуговицу и засунул ее в задний карман джинсов.

Надо было что-то сказать. Куда лучше было бы что-нибудь сделать, но что он мог?

– Вы понимаете, что только что совершили тяжкий должностной проступок? – сказал он совсем не то, что следовало бы сказать. – Точнее, уголовно наказуемое преступление, квалифицируемое как укрывательство… И что дальше – шантаж?

– Вы зря пытаетесь меня обидеть, все равно у вас ничего не получится, – заявила Варечка.

Что и было явным, беспардонным враньем, поскольку губки у нее дрожали, а васильковые глаза наполнились готовыми пролиться слезами.

Андрей отвел глаза.

– Ладно, – буркнул он, – проехали. В смысле, извините. Спасибо. И где, если не секрет?..

– Прямо там, на месте. У него в кулаке.

Вот сволочь, подумал Андрей о покойном прорабе. Сдал все-таки. Хотя бы после смерти, но отомстил. Сходил с ума, извивался, орал, как недорезанный, бился башкой о стену, пока совсем ее не разбил, но пуговицу не выпустил. Даже мертвый не выпустил. А я-то думал, он дурак. Дерьмо, слякоть. А вот поди ж ты! Вот тебе и слякоть…

– Вы не думайте ничего, я же знаю, что вы не виноваты, – продолжала Варечка. – Он ведь первый на вас напал, правда же?

– Да, – сказал Андрей.

И это на самом деле было так. Солодовников действительно напал на него первым. Правда, произошло это только после того, как Андрей сказал ему пару слов, услышав которые ни один мужчина, сохранивший хотя бы капельку самоуважения, не смог бы остаться пассивным. Это была провокация чистой воды, причем грубая, но Варечке знать об этом было вовсе не обязательно: она и так уже знала о нем чересчур много. А когда успокоится и хорошенько все обдумает, узнает еще больше. Хорошенький способ самозащиты: живьем замуровать человека в стену! Когда это до нее дойдет, она заговорит по-другому. Совсем по-другому.

– Вот что, Варя, – сказал он. – Вы меня простите. Нет, правда, простите. За все, ладно? Я вас обидел крепко, так вы уж не держите зла. Это я так, по глупости, от растерянности… Словом, знайте, что это не из-за вас, а из-за меня.

– Правда?

– Правда-правда. Вы тут ни при чем, это я один во всем виноват. Так уж вышло, простите.

С точки зрения книжного мальчика, которым он во многом оставался в свои тридцать лет, это были правильные, нужные слова. Следователю прокуратуры Кузнецову они представлялись простым сотрясением воздуха; с таким же успехом он мог пуститься в рассуждения о погоде, международной политике или, скажем, о футболе. А тот, третий, что готов был пожертвовать чем угодно ради единственной цели, к которой стремился с упорством одержимого, уже прикидывал, не пригласить ли младшего советника юстиции к себе, наверх – выпить чашечку чая, спокойно обсудить сложившуюся ситуацию… А потом, когда стемнеет, вывезти за город и закопать. Или утопить в каком-нибудь болоте. Удостоверение следователя прокуратуры, как обычно, остудит пыл чересчур рьяных «продавцов полосатых палочек», машину не станут досматривать; он закончит дело буквально за пару часов, и все снова будет в полном порядке…

Синяя «БМВ» вкатилась во двор, уверенно повернула направо и остановилась в каком-нибудь десятке метров от них.

– Это он, – побелевшими губами прошептала Варечка, бросив в ту сторону быстрый взгляд. – Тот самый человек, что о вас расспрашивал.

Андрей помолчал, обдумывая ситуацию. Пистолета под рукой не было, да и что в нем проку, когда квартал наверняка оцеплен? Взять в заложники Варечку? Это тоже мало что изменит. И потом, не надо забывать, что она – дзюдока, которой случалось укладывать мордой в землю обломов в полтора центнера