Рыцари былого и грядущего. Том I - Сергей Катканов

Два года спустя игумен Даниил писал, сидя в убогой келье своего Черниговского монастыря:

«Кто не видел такой радости в тот день, тот не поверит сказанному мною обо всём виденном».

Гуго потом не раз заходил в Лавру святого Саввы, где они с игуменом Даниилом проводили время в тёплых дружеских беседах. «Батьюшка» познакомил его с несколькими греческими монахами, для которых богословие было родной стихией. Гуго умолял учёных греков перевести хотя бы некоторые сочинения великих православных богословов на язык франков. Кое-что для него перевели, а сам он тем временем усердно брал уроки греческого, чтобы в постижении чистого христианства больше не зависеть от переводов.

Де Пейн стал лучше понимать догматическую разницу между восточным и западным богословием, а вскоре уже не только умом, но и сердцем ощутил их духовное различие. Западная и восточная духовность были такими родственными и, вместе с тем, такими непохожими! Рыцарь-монах понемногу становился рыцарем-богословом, используя для изучения святоотеческих писаний всё своё свободное время. Гуго мечтал о том, что когда их Орден окрепнет, у них будет возможность создать свою богословскую библиотеку, иметь своих переводчиков и переписчиков книг. Как они могут сражаться за Христа, если почти ничего не знают о христианстве? «Вот потому и превращаются рыцари в мясников, — думал Гуго, — что призывают имя Христово, не понимая, что это значит и к чему обязывает».

Игумен Даниил стал собираться на родину, пришло время прощаться. Они были немногословны:

— Прощай, батьюшка. Расскажи в своей земле о нас.

— Прощай, доблестный рыцарь. Я всегда буду молиться за тебя и за всех твоих христолюбивых воинов.

Гуго заметил, что отец Даниил как будто ещё что-то хочет сказать, но не решается.

— Говори, отец, я выполню любую твою просьбу.

— Сам не знаю, стоит ли? Наш новгородский воин Горослав Михайлович пришёл в Иерусалим паломником. Я с ним год прожил в обители Святого Саввы. Хороший мужик: воин отменный, христианин ревностный. И вот замыслил Горослав остаться здесь, хочет Святую Землю защищать, ко мне за благословением пришёл. Я его отговаривал. Рыцари Горослава своим считать не будут. Так и останется он здесь — ни то, ни сё. Всем чужой. А ведь он рода знатного. Вот только если в твой отряд его определить. Принял бы?

— С радостью. Для начала, конечно, только оруженосцем. Я верю тебе, что он — дворянин, но у франков и королевские дети оруженосцами начинают. Потом видно будет. Можем и в рыцари посвятить, если в бою, в молитве, в жизни проявил рыцарское благородство натуры.

Гуго задумался. Отец Даниил посмотрел на него и сказал:

— Вот-вот. И у меня сомнения.

— Препятствий нет, — продолжил Гуго, — и я своего слова обратно не возьму — приму его с радостью, как брата. Но я не раз уже замечал, что греки и русы совсем не понимают, что такое рыцарство. У рыцарей особый взгляд на войну, на жизнь. Свои представления о чести. Отношение к власти другое, непривычное для вас. Большинство франков, если у них спросить, что такое рыцарство, тебе толком не ответят, но они это чувствуют. Рыцарство у франков в крови. А у русов? Я не знаю. Мне кажется, ваш народ сам для себя загадка. Мы примем воина русов, как своего. Но сможет ли он принять нас, как своих? Давай попробуем. Когда-то надо начинать. Когда-то франки и русы должны встать плечом к плечу.

— Только не принуждайте его вашу веру латинскую принимать.

— Об этом и речи не пойдёт. Мы и сами-то подумываем не перейти ли в православие. Твой воин в вопросах веры сведущ?

— Он грамотный. Евангелие читает.

— Воины русов часто бывают грамотны?

— Да у нас и крестьяне часто бывают грамотны.

— Удивительный народ. Зови сюда своего книжника.

Горослав оказался крепким мужиком лет тридцати с окладистой русой бородой и хитрым глазом. Гуго неожиданно выхватил меч и бросил его русу. Горослав, мгновенно выбросив вперёд правую руку, поймал меч за рукоять и сделал несколько ловких, ладных взмахов. Франк и рус, глянув друг на друга, оба удовлетворённо усмехнулись.

— Как к тебе обращаться, рус?

— Крещён Гермогеном, но это имя — святое, я его для храма берегу. Родители звали Горославом, а здесь больше Михалычем кличут.

— Что это значит?

— Знатные русы не называют себя по владениям, как франки, а как арабы — по отцу. Михайлович или проще Михалыч, то же что у арабов «ибн Михаил».

— Значит, твой отец носит имя ангела-воителя?

— Это так, мессир.

Гуго вспомнил своего отца и подумал, что с большим удовольствием прибавлял бы к своему имени отцовское, а не название родового замка. Ведь отец значит больше, чем мёртвые камни. Русы мудры. И храбры. И христолюбивы.

— Михалыч. Мягко звучит. Пойдёшь ко мне оруженосцем?

— Если это будет угодно Господу, мессир.

Сиверцев дочитал последний опус с головой немного сдвинутой. Он отложил рукопись, надо было привести мысли в порядок. Западноевропейское и русское средневековье в его сознании были двумя разными вселенными, никогда не соприкасавшимися. А ведь, оказывается, это был единый мир — не слишком монолитный, но имевший свои перекрёстки.

Сиверцев помнил, что Дмитрий опирается в своих опусах либо на установленные факты, либо на результаты аналитики. Исключая то, чего не могло быть, он разрабатывает версии, которые не противоречат ни одному из установленных фактов. Андрей доверял Дмитрию, но в этом случае решил всё проверить по серьёзным научным изданиям.

Всё срасталось. Русский игумен Даниил писал свой «Паломник» между 1100 и 1113 годами, вероятнее всего, вскоре после возвращения из Иерусалима. По западным источникам Гуго де Пейн в эти годы был в Иерусалиме. Значит, игумен Даниил и Гуго де Пейн некоторое время находились в Иерусалиме одновременно. Они могли быть знакомы? Русский игумен пишет, что хорошо знал «князя Балдвина». Гуго так же не мог не знать короля Балдуина I. Значит, рядом с королём они вполне могли познакомиться.

Игумен Даниил действительно обратился к королю с просьбой установить русское кадило (лампаду) над Гробом Господним. Игумен пишет, что король «с радостью послал со мной лучшего из своих людей к тому, который заведует Гробом Господним». Нет ни одной причины, по которой этот «лучший» не мог оказаться Гуго де Пейном.

В Иерусалиме в период зарождения Ордена Храма действительно были многочисленные русские паломники. Игумен Даниил среди прочих называет и некоего Горослава Михайловича. Невозможно предположить, чтобы никто из русских не захотел остаться в Иерусалиме воевать за Святую Землю. А если русские могли быть среди крестоносцев, значит, они могли быть и среди первых тамплиеров, национальность которых нам далеко не всегда известна.

Нестор Летописец умер в 1114 году. Игумен Даниил вполне мог знать его лично. Даже самое фантастическое упоминание — про Илью Муромца и то не противоречит историческим фактам. Мы слышали в основном о былинном богатыре, полагая его лицом вымышленным, но был ещё монах Киево-Печерской Лавры Илья Муромец, причисленный позднее к лику святых. А умер преподобный Илья Муромец около 1188 года.

Мощи преподобного Ильи сохранились до наших дней. Исследования показали, что у него были очень толстые и крепкие кости. Похоже, он и правда был богатырём. И разве былинный образ Муромца не напоминает странствующего рыцаря? И в монастырь на склоне лет наш богатырь мог уйти так же, как и магистр тамплиеров Эврар де Бар.

Гуго Великий — предводитель французов в первом крестовом походе — действительно был внуком князя Ярослава Мудрого. Тут даже открытия большого нет. Но, к сожалению, мы чаще всего изучаем русскую историю в отрыве от западной.

Успокоив душу историческими изысканиями, Сиверцев продолжил чтение опусов Дмитрия.

Бургундия встретила братьев-рыцарей дождям. Вечно пасмурное небо делало краски родной природы ещё более блёклыми и невыразительными по сравнению с ярким и ослепительным Востоком. Это нисколько не огорчало, скорее напротив. Дождь казался ласковым, тусклое небо успокаивало душу, многодневное созерцание подёрнутых дымкой просторов не вызывало в душе уныния, а умиротворяло. В сердце поселилась удивительная тишина. Гуго только сейчас понял, какого нечеловеческого напряжения стоили ему последние 10 лет на Святой Земле. Он не мог и не хотел жить без горячих схваток под ослепительным небом. Палестина стала для него и родиной, и судьбой, и дыханием. Но сейчас, с некоторым даже удивлением, он почувствовал, что его дом — здесь. Здесь был мир. А разве не ради мира сражаются они в Палестине? Разве не за Францию проливают свою кровь в бесконечно далёком Заморье? Да, он понял это — утратить духовную связь с родной землёй, значит забыть о главном смысле крестового похода.