Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

многими, от «клуба» уже отошел. Из прессы узнал, что на съезде Общества Евгений Михайлович говорил о «нравственном и идеологическом здоровье нашего Общества, обладающего большими потенциальными возможностями, еще не до конца раскрытыми. Мы обязаны полностью их раскрыть…» Это говорилось в перестройку, а что за раскрытие за этим последовало, известно. Евгения Михайловича можно считать подобием «просвещенного бюрократа» из книги Пыжикова, одного из тех, кто, начитавшись трудов немецкой исторической школы, проповедовал «гармоничное сочетание интересов», подобные надуманные проповеди, как видно, обычно предвещают распад.

В наше время состав «клуба» потрясал именами: певец Иван Козловский, писатель Олег Волков, академик Лихачев, академик Рыбаков, академик Соколов-Петрянов, [тогда] член-корр Янин… Не буду продолжать, думаю, достаточно, чтобы представить себе, каковы были флагманы, крейсера, дредноуты и авианосцы культурнопатриотической эскадры, которая шла тараном, если над Обществом нависала угроза упразднения. Убивающие мощью авторитета имена надо воспринимать как парад, если хотите, «ширму», а за кулисами действовала одна-единственная миниатюрная особа, хотя ни имени, ни фамилии её не нахожу в трудах о деятельности ВООПИК: обычная участь неизвестных героев. Тамара Александровна Князева, воплощение неимоверной энергии, привела в действие целое движение, от которого потом сама, по-моему, отстала, когда клуб сделался клубком склок. А в наше время… В наше время то был заповедник, где вещи назывались своими именами.

С нами заседали опаленные пламенем истории преклонных лет личности. Из писателей, кроме Волкова, участником наших сборищ был Валентин Дмитриевич Иванов, им обоим в ту пору «больше некуда было пойти». Два ровесника двадцатого столетия, один сын директора банка и жертва революции, другой сын народного учителя и красный воин во времена Гражданской. Не помню, чтобы они бывали на наших заседаниях вместе, возможно, избегали друг друга, но в отношении к отдаленному прошлому находились по одну сторону, считая, что Русь недооценивается.

Свидетели века

«Жизнь потекла, как в старинном романе…»

Из повести Олега Волкова.

Олег Васильевич хотел устроить внучку в школу верховой езды, я вызвался ему помочь, и по пути на конюшню он рассказывал, что закончил писать свои воспоминания, которые так и назвал «Под конём». Олег Васильевич не был конником, однако принадлежал к тому ушедшему миру, в котором лошади были неразрывны с людьми. У Олега Васильевича с лошадьми была связь семейная, он приходился свояком наезднику Щельцыну, они с Волковым были женаты на сестрах Мамонтовых.

К Мамонтовым власть благоволила, но свояки оказались репрессированы, однако классово-чуждое родство к преследованиям не имело отношения. Щельцын пал жертвой поклепа, Олег Васильевич, подобно почвенникам из коммунистов, стал жертвой своего языка. Однако обоим удалось уцелеть. Принадлежность к прежнему жизненному укладу позволила Волкову, ставшему на склоне лет советским писателем, воссоздать фрагмент невозвратного быта, известного нам по «Запискам охотника» и охотничьим страницам Толстого. Без малейшей претензии на соперничество с классиками наш старший современник запечатлел ему прекрасно известное, создал уместно-убедительное художественное примечание к бессмертным словам.

Повесть «В тихом краю», по-моему, лучшее из написанного Олегом Васильевичем. Возвращение на родину, рассказ о том, как после освобождения из ссылки, которую, по обстоятельствам времени, рассказчик называет «длительной командировкой», он посетил свое бывшее имение и услышал слова местного паренька: «Здесь помещик жил». В ответ писатель-помещик промолчал. Что и кому мог он сказать? Этот эпизод – квант истинного писательства, словесно «созданный предмет». Об уникальности этой повести я попытался написать, но печатать всюду отказывались. Почему? Назвал я Волкова неспохватившимся – продолжающим жить прошлым. А спохватившиеся желали вздыхать о былом в унисон с бывшим помещиком и отвергали мою рецензию. Причину отказа, как водится, давали ложную: «Олегу Васильевичу не понравится». Не могу я, разумеется, гарантировать, что мной написанное ему бы понравилось, но из разговоров с ним я знал, что о прошлом держится он представлений несентиментальных – не придумывает в угоду злобе дня, как было. Даже о Толстом высказывался точно так же, как некогда в его среде говорили о великом писателе, не принимая всерьез толстовства. Волков вступил в спор с Леоновым, когда тот высказался против ружейной охоты. «Что же, – кипел бывший барин, для которого охота была делом жизни, – должен я на медведя с рогатиной ходить?!» На зверя крупнее зайца О. В., по-моему, не ходил, но тут в нем заговорила «кррровь». Свою сохранность Олег Васильевич объяснял двумя причинами. Ему, он говорил, помог оздоровительный режим лагерного голодания, и «Кррровь что-нибудь значит», – произносил с прищуром глаз, но без снобизма.

Вышедшие волковские мемуары – это уже нечто иное и по настроению, и по исполнению. Беспримерная исповедь ровесника ХХ столетия, который слышал за собой «тяжело-звонкое скаканье», увидела свет в переменившиеся времена. Не касаюсь страниц лагерных, о которых сам же Олег Васильевич держался невысокого мнения. Но есть там и вымыслы, например, что касается его сокамерника Якова Ивановича Бутовича, который обрисован Волковым правдоподобно, однако беллетризовано в угоду авторской любимой мысли – сословной. Будто бы Я. И. протестовал, когда к нему обращались «товарищ Бутович». На воле Яков-Иваныч, бывало, фанфаронил, находясь под защитой Главмузея, супруги Троцкого, но не дурил в сталинской тюрьме, не говоря о том, что заключенные переставали значится и гражданами, и товарищами.

В силу цензурных причин тюремные страницы Волкова запоздали и потерялись в потоке лагерной литературы. Что не потеряло бы красок, так это картины предреволюционного быта, однако красок, ему доступных, Олег Васильевич, мне кажется, не использовал. Во времена подцензурные невозможность откровенной речи играла вспомогательную роль по принципу «Не было счастья, так несчастье помогло». Олег Васильевич содержательно молчал о том, о чем не мог высказаться, но когда в изменившихся условиях заговорил, он, вроде чеховского Гаева, сделался плакальщиком на руинах града своего в хоре псевдореставраторов, простодушных незнаек и агрессивных арривистов постсоветского покроя.

Что делает свобода с человеком! Молчит – и представляет собой изысканную истину. Заговорил – так и хочется его прервать: «Дядечка, не нужно!» Как можно говорить о том, что царская власть боролась с пьянством, когда власть была в руках великодержавных откупщиков? Говоривший о роли крови стал возмущаться некрасовской строкой «Дело прочно, когда под ним струится кровь». Мемуарист обнаружил ту неспособность к вдумыванию, о которой сказано в «Оскудении» Атавы-Терпигорева. Изменил название своих мемуаров, историческое «Под конем» сделал злободневным «Погружением во тьму», словно раньше, до советской тьмы среди бела дня, сияло солнце, хотя он же сам повествует о том, с каким сумеречным ощущением жило перед революцией поколение его отцов, что и было одной из причин переворота: не понимали ясного человеческого языка, с каким, предупреждая о грядущем, обращался к современникам