Бусы из плодов шиповника - Владимир Павлович Максимов

– После защиты диплома меня распределили в Пермь, в областную контору потребкооперации. Распределение считалось очень хорошим, с предполагаемым карьерным ростом… Но ни о вольной охоте, ни о научной деятельности, чего бы хотел я, в этом месте не могло быть и речи. Поэтому, пробыв в Перми два месяца и выпросив у начальника «открепление», я вернулся с Урала с Сибирь, запомнив в Перми (очень славном, в общем-то, городе) прекрасный театр, в котором мне посчастливилось увидеть главную партию в «Жизели» Надежды Павловой, вскоре после окончания Пермского хореографического училища ставшей примой-балериной Большого театра, в Москве. Запомнился еще и уникальный музей деревянных скульптур с грустным Иисусом, прикрывающим рукой свои ребра. Да – Кама. Широкая, полноводная, но грязноватая, в отличие от наших сибирских рек, река.

И с Ниной ничего у нас не сладилось. И я теперь уже не знаю: хорошо это или плохо…

О том же непрочитанном письме я иногда жалею. А иногда и радуюсь тому, что у меня его украли. Ведь содержание его могло быть совсем не таким, как я предполагал…

Что же касается тренерского «Перемелется – мука будет», то, кажется, действительно все перемололось. Может быть, мука получилась и не очень белая – не 1-й сорт. Но все же и не очень темная. Скорее, даже не мука, а мучка, которая во все времена называется «жизненный опыт».

«Самое время!..»

– …А тебе сколько? – спросил мой приятель, поэт-верлибрист, с которым мы случайно встретились и неизвестно почему вдруг заговорили о возрасте.

Я на минутку задумался. Никогда не могу вспомнить сразу, начиная мысленно подсчитывать, сколько же мне лет.

– Пятьдесят восемь скоро, – с удивлением и некоторым ужасом от собственного невероятно солидного возраста произнес я наконец.

– Самое время начать мемуары писать, – заявил поэт задумчиво, разглядывая выпирающий из земли у одинокой березы полузаброшенного дворика немалый валун, на который только что упал первый желтый листок, придавший этому мрачноватому, круглому «как свежеиспеченный блин, лицу» (это у Гоголя так о майоре Ковалеве – лишившемся носа, сказано) вид озорно подмигивающего человека.

– Думаешь, пора? – усомнился я.

– Конечно… Среднестатистический мужик у нас в стране едва дотягивает до такой высокой «планки». Мрет. Гляди, а то можешь не успеть, – «ободрил» он меня и, еще раз взглянув на валун, улыбаясь, произнес: «Пират… Вылитый, злой, одинокий пират…» Ну ладно, пока. Мне пора, – протянул поэт руку.

– Пока, – пожал я его вяловатую кисть, и он пошел в свою сторону неожиданно пружинистой, молодецкой походкой, хотя был, судя по виду, пожалуй, постарше меня. А вот ведь пишет «запоем», как сам говорил, «стихари». Не помышляя наверняка ни о прозе («Лета к суровой прозе клонят» – это уже Пушкин), ни о мемуарах… Поэт, одним словом. А поэты к среднестатистическим гражданам никогда не относились…

– А может быть, и в самом деле пора? Столько повидал прекрасных мест. В стольких передрягах побывать случилось. С какими людьми был знаком! Столько всего в памяти застряло – ни в один роман не втиснешь. «Можно же попытаться написать не как обычно пишут мемуары, а без вранья, без приукрашиванья собственной персоны…», – размышлял я, шагая своею дорогой, мысленно прокручивая в памяти идущее как бы фоном, очень хорошее, на мой взгляд, стихотворение встреченного только что поэта, прочитанное им.

В Японии выпал снег.

И все розы

Постриглись в монахини…

Я вспомнил Японию. Сангарский пролив, разделяющий ее надвое. И как мы шли по нему на судне ночью, выходя из Японского моря в Тихий океан. И, видимо, в связи с Японией мне припомнились стихи уже другого, умершего очень молодым, японского поэта Исикава Такубоку, тоже писавшего хокку и танку.

На песчаном белом берегу

Островка,

В Восточном океане

Я, не отирая влажных глаз,

С маленьким играю крабом…

А потом мне припомнился остров Итуруп. (Мы уже обогнули Японию, с ее изнаночной для нас стороны и приткнулись к Курильской гряде), где я в светлой неглубокой реке ловил руками красную рыбу, идущую на нерест из океана. Рыбины были большие и сильные и ловить их было легко, но жалко… И это тоже было осенью. Только, кажется, не в сентябре, а в начале октября…

В ноябре от какого-то случайного знакомого я узнал, что поэт умер, не дотянув не только до среднестатистического возраста, но и едва перешагнув пятидесятилетний рубеж. Оставив, значит, восемь лет своего недожития другим. «Поистине царский подарок…»

– А от чего он умер? – спросил я.

– Традиционная болезнь богемы – запой. Он ведь, если начинал пить – мог это делать неделями, не останавливаясь. Не разбирая уж потом, что пьет. «Все равно – лишь бы горело». Так что глотал всякую гадость… – Разъяснил рассеянно мой шапочный знакомец. И, взглянув на небо, с отвращением добавил: – До чего ж погода мерзкая стоит…

Шел мокрый снег. И, может быть, от этого он сутулился и ступал как-то неуверенно, по-стариковски. А мне вдруг вспомнилась уверенная походка поэта, устремленная «в светлое будущее». И только сейчас я обратил внимание, что стою на том же самом месте, недалеко от особнячка Союза писателей России, где меньше месяца назад мы встретились с поэтом.

Я опустил глаза и посмотрел на булыган у одинокой березы. Он был теперь мокрый и темный, а недолго покоящиеся на его поверхности снежинки, вскоре таящие, напоминали веселые веснушки на открытом, удивленно смотрящем на мир, детском лице. Может быть, от этого он весь так промыто, радостно блестел в редких лучах полузакатного и полузимнего уже солнца, почти не дающего тепла.

«Может быть, действительно засесть за мемуары? – подумал я, направляясь, как и в прошлый раз, в Союз писателей, где должна была состояться «презентация», как принято сейчас говорить, моей новой книги повестей и рассказов, одна из повестей в которой называлась «Мы никогда уже не будем молодыми». – А то ведь, и действительно, могу не успеть… И все исчезнет из этого мира вместе со мной… Интересно, а идет ли сейчас снег в Японии? Ведь мы от нее не так уж далеко…»

Я почему-то огляделся вокруг. Роз нигде видно не было. А вот голые, мокрые, безлистные ветви березы были почти траурно черны, и ветер хлестал ими по болезненно изогнутому белому стволу.

Экзамен по научному коммунизму

Это было в конце шестидесятых годов теперь уже прошлого, двадцатого, века…

Летняя сессия на нашем охотоведческом факультете должна была закончиться к