Попугай с семью языками - Алехандро Ходоровский

которым были покрыты шкуры изнутри. Товарищи безумца считали, что их убивают всерьез — такое воздействие оказывали боль во всем теле и вид красной жидкости, брызжущей из-под ножа. Воя, словно скот на бойне, они извивались и дергались в попытке освободиться от веревок. Поэт наносил им все новые и новые удары. Стоя за ним, словно тень, Мачи отклоняла его руку, когда нож нацеливался в лицо или шею. Скоро пол покрылся красноватым потом, и натиск Деметрио прекратился, между тем как жертвы жалобно стонали, веря, что умирают. Деметрио упал без сил. Нож выскользнул из его пальцев, и колдунья мгновенно заменила его настоящим. «Убийца» подобрал клинок и с холодным удовлетворением наблюдал за агонией своих друзей, обретя наконец внутренний покой. «Поэзия — всегда преступление. А теперь заключительная строфа: моя собственная смерть». Представление закончилось: зрителей нет, актер же считает, что комедию не стоит разыгрывать дальше. Занавес!

Мачи молилась в тишине: ей было не обойтись без Марепуанту. Уинка может погибнуть — все зависит от того, куда вонзится нож. Если в сердце или в печень, то он пропал, но если из ненависти к породившей его женщине белый выберет живот, она сможет кое-что сделать…

Деметрио наставил острие себе в пупок. Тела-черви перестали шевелиться: изумленные, все следили за спектаклем. Раз — и нож проник в живот на сантиметр. Металл, подобно обручальному кольцу, соединял его со смертью. Самоубийца продолжал нажимать. Лезвие погрузилось в тело уже наполовину. Боль была ему безразлична, вид крови нисколько не трогал его. Сделав разрез до самого лобка, Деметрио вынул оружие, взял за края раны, раздвинул их. Кишки вывалились ему на колени. Жажда уничтожения исчезла; впервые Деметрио понял, что есть красота. Она внезапно открылась ему в красных пятнах на полу, в звуках труб, в этой хижине, этом поколении, этом бесконечном миге, вспышке пламени, поглощающей мириады светил, звездном празднике, где жить и умереть было одним и тем же. За полным разделением он прозревал слияние. Деметрио закрыл глаза и, напевая колыбельную, слышанную от матери, позволил Мачи — вселенской курице — затолкать свои кишки обратно. Он видел, как старуха восстанавливает запутанный лабиринт внутренностей, возвращает все на свои места, соединяет края раны, взывая к сыну солнца. Он видел, как Мачи преображается, как вокруг нее образуется светлый контур, будто за спиной колдуньи встал другой человек. Колдунья провела ладонями по животу раненого, оставив гладкую кожу без единого шрама.

Мачи — Марепуанту — улыбнулась. Теперь они в ее власти! Делая пленникам знаки, она разрезала шкуры в виде лепестков, разрезала путы. Потерев свои тела, члены Общества не обнаружили порезов. О чудо! Как радостно ощущать себя живым и здоровым! Все попадали в объятия друг друга, целуясь, смеясь, обнимая заодно и Мачи. Один Деметрио стоял в стороне, бледный, невероятно мокрый, словно побывавший тысячу раз в турецкой бане. Получив вновь дар жизни, он раскинул руки, благословил товарищей и, стоя на коленях, попросил у них прощения. Видя его непритворное раскаяние, все перестали обниматься и поспешили к нему. После попытки расправиться с друзьями, Деметрио считал, что в некотором смысле он сотворил их — через уничтожение. Они были частью его самого, крепко сплетаясь с его душой, а вместе с ними — и Человечество. Согнувшись под многочисленными ласками, он зарыдал от счастья… Боли и Американка, склонившись над ним, открыли четыре притягательных полушария неизменно внимательному взгляду Га, который в порыве энтузиазма решил под шумок проникнуть в одну из щелочек. Но тут две сильные руки схватили его напряженный орган. Сжав сатира за яйца, неумолимая Мачи велела ему лечь на спину. Сопротивляться было бесполезно: малейшее движение — и хватка усиливалась настолько, что у Га темнело в глазах.

— Спрятавшись в свое звериное начало, ты ползешь по земле, как улитка. Я открою тебе дверь, и ты совершишь соитие с небом.

Сложное действо старуха завершила с такой быстротой, что Га и пикнуть не успел. В мочеточник ему ввели трубку с палец толщиной. Он попытался завопить, но Мачи взяла себе в рот другой конец, и стала выдувать из несчастного душу. Одновременно гуалы задудели в свои трутруки. Дыхание Мачи, смешавшись с оглушительной музыкой, проникло Га в яички, подобно могучему приливу подхватило семя, донесло его до живота, ветвилось, протягивая невидимые, но цепкие щупальца к самому горизонту. Затем дыхание старухи, будто копье, вонзилось ему в позвоночник. В сердце Га разлилась широкая река с водоворотами и завихрениями, гигантская золотая спираль, предельная концентрация любви. Ему захотелось разбрызгаться, пролиться дождем на землю, стать пищей, источником постоянно обновляющейся жизни, девственным родником. Мачи вынула трубку, натянула кожу мошонки до паха и культруном — деревянной палкой с кожаным мячом на конце — принялась наносить ритмичные удары в промежность. Энергия от сердца ринулась к голове. Дуделки взяли самые что ни на есть пронзительные ноты.

Полетели камни; вибрация сорвала крышу хижины и унесла ее прочь. Стены рухнули. В черных небесах мигали звезды, присоединяясь к свирепому концерту. Га выплывал по океану туч в Вечность. Тело его, вытягиваясь по всем направлениям, непрерывно расширяясь, становилось беспредельным пространством. А душа, лишенная памяти, образов, бесед, самосознания, — прозрачным семенем. Га разлетелся на части, растворился в бесконечности, зная, что при всем своем ничтожестве он оплодотворяет Время. Он навеки прикипел к божественной яйцеклетке, обреченный порождать новые миры. Поняв это, он закричал:

— Мы — зерна для посева!

И оглядел товарищей с улыбкой до ушей. Он был так далеко от них — у самых границ Вселенной, — и в то же время так близко… На память ему пришла излюбленная фраза насчет самоубийства. Га захохотал, словно ему рассказали смешнейший анекдот. Слепец! Величайшая глупость — убивать себя! Надо всего лишь научиться умирать, как семя, — оплодотворяя. Га прошептал в восторге:

— След обнимает след, и получается тропа.

И обнял своих друзей.

Благодаря Марепуанту все шло так, как и задумала Мачи. Настала очередь человека с исписанным телом. Смешав несколько куриных яиц, настой какого-то лишайника и истолченную раковину, она приготовила пасту, оттирающую с человеческой кожи все, что угодно. Прежде чем оборачивать Акка в коровью шкуру, Мачи смазала ее этой пастой. Теперь снадобье начинало действовать. Надо было поторопиться, пока буквы не исчезли совсем.

Раскачиваясь, колдунья приказала воинам сделать полоборота и отступить, окружив романиста и всех остальных живой стеной. Для толстяка лучше всего подходило открытое пространство, но для Акка требовалось нечто более уютное. Его уложили на живот — он перевернулся на спину. Ему хотели завязать глаза — он сорвал повязку.

— Ты