Попугай с семью языками - Алехандро Ходоровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец-то! Словно зачарованная, разевая пасть, жаба капризно, как бы нехотя, приблизилась к мешку. Но Мачи, несмотря на долгое ожидание, не очень-то повеселела.
Раньше, когда являлся Нгуенко, холод в костях сменялся жаром, и по телу пробегала победная дрожь. Зверек мерцал среди липкой грязи, — почтенное зеленое божество, — и когда он забирался в мешок, колдунья пела:
Я пришла сюда встретить тебя, встретить тебя.
И увидела Верховного Бога.
Вот зачем я пришла.
Но о чем твои мысли, скажи? Ведь мои — о тебе одном!
Но сегодня она видела лишь рыхлое жабье тело, покрытое грязью, с выпученными глазами и пустым взглядом.
Уинки никогда не поверили бы, что животные, которых Мачи якобы доставала из их тел, были вышедшими из них болезнями. Арауканов она легко гипнотизировала дымом из своей трубки, когда курила дурманящие травы. Наигрывая на культруне, она убаюкивала больного: «Здоровье вернется к тебе, ты красив, ты всем нужен, без тебя твой народ погибнет». Индейцы улыбались и вверялись ей, — для них колдунья была великой, как гора. Мужским голосом она взывала к другим Мачи, давно умершим, небесным Мачи, и вмешательство тысяч добрых целительниц оказывало свое действие. Было так просто ущипнуть соплеменника и сделать вид, что вынимаешь из него живую ящерицу — недуг. Животное тут же убегало. Тогда она приказывала родственникам, друзьям и друзьям друзей погнаться за этой тварью и убить ее. Полные решимости покончить с болезнью, индейцы — вся деревня — выходили и преследовали сбежавшую болезнь, в компании с земными и небесными Мачи. Если же занемогшего никто не любил, ящерица ускользала, и больной знал, что он обречен: альюе, незримая сущность, выходила из него и растворялась в воздухе… Так легко! Но чужеземцы были недоверчивы. Для них чудо должно принять другую форму, более простую, без прикрас. Мачи стерла с лица улыбку. Причина усталости — в том, что она всегда делала одно и то же. Любой сведущий в травах и обрядах, может исцелять. Ее занятия превратились в набор ритуалов, призванный скрыть отсутствие богов… Может, они мертвы… Алкоголь убил традицию. Правда обернулась в наши дни печальной и постыдной ложью. Да, она всего лишь древняя старуха, но умеет держать вожжи в руках. Богов следует чтить, но рассчитывать на них, если стремишься к успеху, не стоит. Жаба готова была сделать последний прыжок и оказаться в плену — но тут Мачи, выйдя из неподвижности, открыла мешок, с усмешкой выпустила Нгуенко-скорпиона, ящериц и крысу. Они больше ей не понадобятся. Никогда.
На Зума не действовали слова убеждения. Даже завязать с ним разговор было невозможно. Блаженно улыбаясь, он ежеутренне с помощью меда облекался в наряд из разноцветных лепестков и, хлопая руками-крыльями, изображал бабочку. Утомившись, он вскарабкивался на большой дуб и пропадал в листве. Карло Пончини там уже не было, и арауканы упорно не выдавали его местонахождения. Зум, похоже, вознамерился заменить философа. Дети приносили ему сыр и бананы, окрестив его, из-за более плотного телосложения, павлином. Однажды вечером Хумс и Мачи пришли повидать его. Зум, сидя на ветке, дирижировал птичьим хором. Его учитель взобрался на дерево и, усевшись напротив, повел такую речь:
— Мой медвежонок, хватит уже этой комедии. Только такой интеллектуал, как ты, способен превратиться в священного безумца. Но не стоит труда. Ни один уважающий себя японец не запечатлеет тебя на ширме для грядущих поколений. Тут только измазанные дети. Ты вдалеке от матери-культуры. Иди с нами, прошу тебя.
Зум отклеил лепестки, закрывавшие рот, поднял бывшего учителя, поцеловал в губы и прошептал ему на ухо:
— Мы тщетно пытаемся взорвать динамитом ящик Пандоры, а ключ к нему — соловьиное пение.
Затем он взял Хумса на руки, словно раненое животное, и, с величайшей осторожностью спустившись вниз, положил его у подножия дуба. Порывшись в земле, он извлек оттуда свой дневник, разбухший от влажности. Найдя чистую страницу, он обмакнул палец в жидкую грязь и вывел заключительную фразу: «Обрубив все концы, ты можешь связать себя прекраснейшими в мире узлами».
И отдал тетрадь Хумсу. Тот попробовал ее полистать, но страницы расползались в руках. Зум торжествующе закудахтал, вырвал дневник у Хумса, смял его в ком и пинком отправил в болото. Взобравшись на ветку, он уселся наблюдать за облаками.
Мачи увела Хумса, залитого слезами.
— У твоего друга больше нет имени. Он — ветка дерева. Относись к нему с почтением, он пошел дальше тебя…
Утешая садовника, она снимала с себя одежды и облачала в них Хумса. Тот вел себя покорно, как ребенок.
— Ты тоже утратишь имя. Скоро все изменится. Травы станут садовником, а ты — садом. Они прорастут внутри тебя, чтобы поведать о своих желаниях. Эти земные создания научат тебя петь, стучать в барабан, танцевать и, в конце концов, — исцелять других. Воины уйдут из этих мест, оставив только стариков, детей и больных. Я не могу остаться. Ведуньей будешь ты. И отдашь себя индейскому народу, потому что у тебя не осталось ничего своего.
— У меня осталась одна загадка. Как слепой может найти черный сундучок на дне моря?
— А что в сундучке?
— Сердце спрута.
— Рыбак должен прислушаться к биению своего сердца.
Хумса разобрал нервный смех. Его глухота исчезла; сердце стучало в такт звукам природы, вою ветра, стрекотанию сверчка, блеянию овец, ржанию лошадей, и давало жизнь миру.
Мачи улыбнулась:
— Спрут и рыбак — одно и то же. Если ты слышишь себя, то слышишь и нас. Не
