Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства - Владимир Михайлович Зензинов

Мать ее, генеральша Беневская, застрелилась, не будучи в состоянии вынести такого позора – Маруся, ее Маруся вдруг оказалась террористкой! От Маруси это скрыли и сказали, что мать умерла от воспаления легких. Даже после этой страшной трагедии Маруся осталась все той же. В Бутырской тюрьме она была общей любимицей, ее смех, как колокольчик, звенел на всю тюрьму (тогда она еще не знала о смерти матери!), от нее исходили свет и любовь для всех окружающих.

Я видел ее много лет спустя – в начале зимы 1914 года, когда она уже отбыла свою каторгу, а я возвращался в Россию из своей последней сибирской ссылки (1910–1914).

Я заехал к ней в маленький город Курган, в Западной Сибири. Это была все та же Маруся. Те же милые голубые глаза, смотревшие с любовью на весь мир. Культяпка левой руки была спрятана в широком рукаве. Но она справлялась со всеми своими хозяйственными работами сама – тремя пальцами правой руки. Что меня всего больше поразило – не изменился даже ее почерк, мне хорошо знакомый.

Но жизнь ее была теперь совсем другая. Она вышла замуж. Мужем ее был простой матрос, один из участников восстания на «Потемкине», тоже бывший каторжанин. Очень хороший и достойный человек, боготворивший Марусю, но по своему культурному уровню гораздо ниже ее стоявший. Что побудило ее выйти за него замуж, я никогда не мог понять. Но у нее был сын. В него, видимо, она вложила теперь все свои упования, всю свою любовь к жизни. Мне сказала, что счастлива и не хочет другой жизни. Много лет спустя Маня (Тумаркина) меня уверяла, что странный, как мне казалось, брак Маруси объяснялся тем, что Маруся всегда страстно жаждала материнства. «Я бы хотела, чтобы у меня было не меньше десяти детей…» – говорила она еще в их девичьи времена. В комнате Маруси я теперь увидал большое Евангелие, заложенное лентами, – оно лежало на почетном месте. Маруся осталась, как и всегда была, прежде всего христианкой. Потом, не так уже сравнительно давно, сюда, в Америку, дошли слухи, что Маруся живет где-то возле Одессы со своим уже взрослым сыном, которого она вырастила и с которым по-прежнему была счастлива. Был ли жив ее муж, не знаю. Это было уже при советском строе. И это уже совсем другая история…

Московский взрыв и арест Маруси были одними из тех несчастий, которые тогда преследовали Боевую организацию. Когда Савинков приехал в Гельсингфорс с докладом о происшедшем несчастье, Азеф вдруг грубо сказал ему: «Ты, Павел, дурак. Я поеду в Москву сам!» И действительно, поехал, набрав новый состав Боевой организации, но первым метальщиком по-прежнему должен был быть Борис Вноровский.

Привычки Дубасова теперь были уже известны. Оставалось лишь привезти снаряды, раздать их метальщикам, выработать план нападения и поставить террористов в нужных местах. Покушение было назначено на 23 апреля. 23 апреля был Царский день, и Дубасов обязательно должен был присутствовать на торжественном богослужении в Кремле. В связи с этим и был выработан план. Мы в Гельсингфорсе знали об этом.

Но после неудачных покушений на Дурново, на Мина и на Римана работа в Боевой организации Абрама Гоца и моя была закончена. 27 апреля созывалась Государственная дума, а согласно постановлению нашего Центрального комитета террористическая работа должна была быть закончена до открытия Государственной думы.

Делать нам поэтому сейчас здесь было нечего – мы получили отпуск. И решили с Абрамом поехать на две недели к его брату, Михаилу Рафаиловичу, который жил в это время в Женеве, разбитый параличом. Там же, около Михаила, находилась в это время Амалия Фондаминская (его двоюродная сестра). Илья Фондаминский жил в это время под чужим именем в Петербурге и сотрудничал в партийной легальной и полулегальной прессе, а иногда ездил в провинцию с политическими рефератами.

Мы проехали из Гельсингфорса до Або, там сели на пароход, отходивший в Стокгольм. Это было как раз 23 апреля. Все наши думы были в Москве, с Вноровским. Удастся ли ему на этот раз или нет? Добьется ли удачи Иван (Азеф)? Мы не замечали ни весны, ни чудесных шхер, мимо которых проходил наш пароход по дороге из Або в Стокгольм… Когда мы вышли с парохода, то прежде всего купили шведские газеты. Да, что-то в Москве вчера произошло! В адмирала Дубасова брошена бомба, он тяжело ранен, но не убит…

Но что с Вноровским? Мы не могли всего понять в шведской газете – наши знания шведского языка были для этого недостаточны. По-видимому, он тоже ранен. Он был в форме лейтенанта флота… Только потом, из немецких газет в Гамбурге, через который лежал наш путь, и значительно позднее из рассказов участников нападения на Дубасова мы узнали, что в действительности произошло в Москве 23 апреля.

Борис Вноровский в форме лейтенанта флота шел по тротуару, навстречу ехавшему экипажу, в котором сидел адмирал Дубасов со своим адъютантом Коновницыным. В руках лейтенанта была большая коробка конфет, перевязанная ленточкой, и букет цветов – он, должно быть, шел на именины…

Поравнявшись с экипажем Дубасова – на углу Чернышевского переулка и Тверской, он бросил под коляску коробку. Раздался страшный взрыв. Коновницын был убит на месте, Дубасов силой взрыва был выброшен из экипажа и тяжело ранен (через несколько месяцев он оправился, но уже не возвращался к активной службе). Морской лейтенант был убит на месте – бомба сорвала верхнюю часть черепа, открыв весь мозг, но совершенно не задев и даже не обезобразив лица.

В конце концов Борис Вноровский сделал свое дело!

Перед тем как выйти с бомбой против Дубасова, Борис Вноровский оставил письмо на имя своих родителей. В нем он писал:

«Мои дорогие! Я предвижу всю глубину вашего горя, когда вы узнаете о моей судьбе. Для вас тяжело будет и то, что ваш сын сделался убийцей. Но я приношу свою жизнь, чтобы улучшить, насколько это в моих силах, положение отчизны. Знайте, что и мне самому в моем акте, кроме вашего горя, страшно тяжел факт, что я становлюсь убийцей. И если я не погибну от брошенной мною же бомбы, то в тюрьме мне будут рисоваться ваши опечаленные лица и растерзанный труп моей жертвы. Но иначе