Екатерина Великая (Том 2) - А. Сахаров (редактор)

– Здоров ли, ангел мой? Лекаря бы… А то бы…

– Здоров, здоров я! Ступай, скажи…

С низкими поклонами вышел Кутайсов.

Зубов с помощью камердинера набросил на себя меховой халат и перешёл во вторую комнату, где тоже горел камин, сел около него на низеньком кресле, ноги протянул на мягкую скамеечку. Взяв пилку, стал точить розовые ногти и приказал камердинеру:

– Кто тут рядом? Своих зови. А чужих не принимаю.

Кивнув довольно приветливо на низкие поклоны троих вошедших, Зубов обратился прежде всего к Козицкому:

– Ну, что там у тебя?

Тот подал несколько бумаг из портфеля.

Зубов взял, поглядел, выбрал одну и стал читать, положив остальные на стол, рядом. Довольная улыбка показалась на его изнеженном, ещё розоватом от сна лице.

– Прекрасно… Неужели это так? Это я могу сделать. Всё в моих руках. Только чтобы потом от условия не отступил купчишка… А то знаешь: тонет, топор сулит…

– Быть тому невозможно, ваше превосходительство. Он есть в наших руках, так и останется. Откупное дело такое, что всегда можно прореху найти, если даже не новую продрать… Тут всё верно.

– Тогда я исполняю. Напиши записку. Я отцу в Сенат сам перешлю… Тяжба на исходе. Теперь самое время… А тут?

Он взял остальные бумаги, снова проглядел их.

– Хорошо. Пусть полежат. Я сегодня скажу тебе. Ещё потолковать тут надо… С Вяземским или с братом Дмитрием. Он сам тестю передаст. Ты иди, записку отцу напиши. Вот, бери докладную. А что сам Логинов?

– Ждёт, как мы тут порешим.

– Пусть ждёт… Ну, у вас что нового, государи мои? Ты с чем это, Гавриил Романыч? Пакет подозрительный… Знаешь, на Новый год были мы с государыней в пансионе благородных девиц, что на Смольном дворе… И вздумалось этим козочкам… цыпинькам мне сюрприз поднести… Вижу, несут две мамочки… Ничего уже, с грудочкой… Из старших, видно. Приседают и подают… Разворачиваю – атласу белого кусок, цветочками зашит… И стихи на нём вышиты же, весьма изрядные. Вон там лежат, на столе. На французском диалекте. Весьма изрядные… Кто только им стряпал? Ха-ха-ха… После всю ночь об этих пупочках думалось… Сами бы они себя поднесли. Я бы не прочь был… Ха-ха-ха!.. А то стихи… Вот и у тебя вид сходный теперь… Ну, показывай…

– Угадал, милостивец, ваше превосходительство. Стишки сложились. Не мудрёные, да от сердца. Уж не посетуй… Прочесть не изволишь ли?

– Как не изволить? Читай, голубчик… Да что ты стоишь? Садись… Какие там у тебя ещё стихи? Ода? Государыне небось? Хитрец льстивый… Она и то довольна твоими стихами. Говорила, думает в свою службу тебя повернуть… К ней, да?

– Не так, ваше превосходительство… Теперь ошиблись. Слушать извольте. Загадка небольшая. Решить не пожелаете ль?

– Загадка? В стихах? Занятно. Слушаю… Слушай, Эмин. Ты сам мастер. Судить можешь.

– Где уж нам судить таких больших стихотворцев, – завистливо, покусывая губы, отозвался менее догадливый на этот раз приживальщик. – Будем хлопать… ушами, коли руками почему-либо не придётся.

Тонкая ирония не была оценена. Зубов снова обратился к Державину:

– Загадывай свою загадку, почтенный пиит.

– Служу вам, государь мой.

Откашлявшись, приосанясь на стуле, где он сидел на самом краешке, но довольно твёрдо, Державин стал декламировать с пафосом, обычным для той поры:

К л и р е

Звонкоприятная лира!В древни, златые дни мираСладкою силой твоейТы и богов, и царей,Ты и народы пленяла.Глас тихоструйный твой, звоны,Сердце прельщающи тоныС дебрей, вертепов, степейПтиц созывали, зверей,Холмы и дубы склоняли.Ныне железные ль веки?Твёрже ль кремней человеки?Сами не знаясь с тобой,Свет не пленяют игрой,Чужды красот доброгласья.Доблестью чужды пленяться,К злату, к сребру лишь стремятся,Помнят себя лишь одних;Слёзы не трогают их,Вопли сердец не доходят.Души всё льда холоднее.В ком же я вижу Орфея?Кто Аристон сей младой?Нежен лицом и душой,Нравов благих преисполнен?..

Тут поэт остановил поток декламации.

– В пояснение изъяснить могу, что скромность нравов и философское поведение чрезвычайно отличает персону, здесь изображённую, от иных подобных. Оттого сравнение с Аристотелем. А с Орфеем – ради склонности к игре скрипичной и к музыке, в которой также преуспевает весьма…

Зубов, с очень довольным видом погрозил пальцем даровитому льстецу. Тот продолжал: Кто сей любитель согласья?

Скрытый зиждитель ли счастья?Скромный смиритель ли злых?Дней гражданин золотых,Истый любимец Астреи!Кто он? Поведай скорее!

– Сызнова пояснить хочу. Астрея – справедливости и «златых веков» богиня. Кто средь нас она, пояснять надо ли? Да живёт многие лета государыня.

– Да живёт! – подхватили оба слушателя.

– Молодец ты, Гаврило Романыч… Давай, я ужо государыне покажу. Ей приятно будет.

– Изволь, милостивец. И тут ещё, коли спросит… Рисунки кругом означение имеют… Вот Орфей с лирой. Уже толковал я: это нравов приятность в вельможе, здесь воспетом, означает. Он же города строит словами одними, приказами мудрыми. И это изображено в виде Амфиона-царя,[159] по струнному звуку которого города воздвигались…

– Умно. Всё умно. Спасибо. Что ты скажешь, Эмин?

– Изрядно. На сей раз много лучше всего, что обычно слышал, чем угощал порою друг наш преславный, пиит всесветный. Хотя многие находят, что в сочинениях подобных только слов звучание, за которым невысокие мысли кроются. Но изрядно!

– Как же это, государь мой, так решаться мне в глаза говорить, – вспылил задетый за живое едкой критикой Державин, забыв, что говорит в присутствии самого Зубова. – Я готов свои сочинения на общий суд отдать. Во всех ведомостях напечатать: пускай несут суждения свои господа читатели, а не завистники мелкие. Поглядим: скажут ли тоже, что я от вас услыхал. И ежели бы не уважение к покровителю высокому и к месту этому… И не памятовал я услуг, мне от вас оказанных в иное время…

– И ничего бы не было. На словах ты горяч, Гаврило Романыч. Знаю я тебя… А про одолжения что говорить? Знаешь: старая хлеб-соль забывается… Молчишь? Оно и лучше. Вот, милостивец, не позволишь ли, я тоже свою загадочку прочту тебе? Ныне по рукам ходит. Не ведаю, кто и сложил. А занятно. Тоже энигма[160] изрядная.

– Забавное что-либо? Читай, читай. Я люблю…

– Так, безделица. «Изображение пииты» называется. Кхм… кхм…

Своим сипловатым, глухим баском Эмин начал читать:

У златой Гипокрены стою на брегах,Как в шелках, весь в долгах.Проливаются злата живые ключиДнём, а более в ночи.С муз печатью на твёрдом, широком челе,При зелёном стою я столе.Безумолчный мне слышится золота звон.Бог Парнаса, мой бог, Аполлон!Что ни больше на карту унесть помоги,Лишь покрыть бы свои все долги!Коль игрой обеспечу пристойный доход,Грянет рой звучных од.Кто мне нужен, я всех воспою зауряд,Пусть потом и бранят, и корят!За червонцы, златой Гипокрены ключи,Стану славить их в день и в ночи.Величать стану звучными виршами тех,Кто мне дал тьму приятных утех!..

– Вот она, энигма, какова! Узнать трудновато, на кого сложена.

Багровея от злости, Державин ясно понял, что стрела брошена прямо в него.

Приехав в столицу без денег, он успел счастливой игрой быстро набрать до сорока тысяч рублей, и об этом везде говорили. Поэт был уверен, что пасквиль написан именно Эминым, с некоторых пор завидующим успехам своего прежнего протеже… Но нашёл сил сдержаться.

– Недурно! И звучные вирши… И соль есть… Как скажешь, дружок? – обратился к Державину Зубов, любивший потешиться над вспыльчивым и амбициозным стихотворцем, даже порой сам сталкивающий для этой цели обоих соперников.

– Что могу сказать?! Я в таких пасквилях не судья, пока прощения прошу, благодетель. В суд, по делам пора… Мытарят меня… И конца нет… Последние гроши проживаю. Уж не взыщи…

– Нет, нет, я знаю. Не держу тебя. Обедать приходи… Да, кстати: правда, что на последней игре у графа Матвея Апраксина семёновский капитан Жедринский тридцать тысяч проставил?

– Верно, ваше превосходительство. Я сам и был при том. Больше тридцати. В семидесяти сидел. Да сорок отыграл кое-как. А остальное гнать пришлося. Не беда, Апраксин к Жедринскому на фараон заглянет, они сквитаются. Банку всегда больше, чем понтам, везёт, дело известное.