Вавилон - Маргита Фигули

Судья разгорячился. Сознание бессилия не давало ему покоя, и он возбужденно принялся расхаживать по саду, переполошив при этом птиц.

Внезапно остановившись, Идин-Амуррум задумался.

— Кажется, не все потеряно, Гамадана еще можно спасти. На заседании совета я впервые оценил Набусардара. Это человек справедливый, великодушный и волевой. Я дал себе слово навестить его, и вот теперь у меня есть для этого повод;

На лице Сурмы мелькнуло беспокойство, он нехотя проговорил:

— Слыхал я, на Хебаре он велел умертвить ни в чем не повинного иерусалимского пророка.

— Это не совсем так, — возразил Идин-Амуррум, — Набусардар располагает неопровержимыми доказательствами того, что иудеи ждут не дождутся Кира. Более того, они будто бы вступили в тайные сношения с персами, точнее говоря — с персидскими лазутчиками, засланными в нашу страну. Это уже измена, а измена карается смертью! Таков закон, и тебе об этом известно. Стало быть, Набусардар действовал в согласии с законом.

— Но ведь ты сам, достойнейший, — в сердцах воскликнул Сурма, стремительно поднявшись со скамьи, — ты сам говоришь, что ничего не изменится, пока у нас царят беззаконие и произвол! Если богатые соотечественники попирают наши права, стало быть, вся надежда на то, что их помогут нам добыть чужеземцы. — Он помолчал, раздумывая, говорить ли все до конца, но так как олицетворением персов был для него добрейший Устига; то Сурма, поколебавшись, добавил: — Хотя бы тот же Кир…

— Ты тоже надеешься на него? — резко прервал его изумленный судья.

Сурма промолчал, не посмев открыть всю правду. Несмотря на то что отношение обоих к происходящему в стране во многом совпадало, каждый из них по-своему смотрел на персидскую опасность. Сурма жил под впечатлением разговоров и встреч с Устигой и его отрядом. Узнав персидского князя поближе, он не мог не верить ему. Юноша всем сердцем привязался к персу, верил его обещаниям, но никогда бы не посмел признаться в этом судье. Проницательный Идин-Амуррум догадывался, что происходит с Сурмой, и, чтобы разубедить его, проговорил:

— Истинный халдей полагается только на себя.

— Где они, эти халдеи?! — не сдержавшись, не скрывая раздражения, воскликнул юноша.

— Я не сомневаюсь, что Набусардар — истинный халдей, он желает добра нашей родине. Набусардар — благородный человек, мудрый полководец и к тому же храбрый воин. А впрочем…

Тут Идин-Амуррум задумался, вспомнив обстоятельство, опровергавшее только что высказанное им суждение. Кажется, Набусардар обошелся несправедливо не только с пророком, приказав его засечь у Хебара, но и с Устигой; поговаривают, он заточил перса в подземелье, потому что ревновал его к дочери Гамадана. Правда, кое-кто высказывал предположение, будто Устигу подкупили и он по своей воле сел в темницу, чтобы предоставить Набусардару улики против Кира. Так или иначе, но что-то тут не ясно даже Идин-Амурруму, хотя он и гонит прочь сомнения в благоразумии столь высокого вельможи. Остается одно — свято верить Набусардару и дать отпор персам.

— Это — единственный путь в нашем теперешнем положении. Нам грозят войной, и мы должны защищаться.

Судья не убедил Сурму, но ему не хотелось больше говорить об этом, надо было вернуться к делу, которое привело его сюда. Юношу беспокоила участь старого Гамадана.

— А что будет с Гамаданом, достойнейший? — спросил он и тут же добавил: — Ведь это только начало, и если не помешать Эсагиле, она уничтожит лучших мужей нашего воинства.

— Я не упущу ни малейшей возможности освободить Гамадана. Самый верный путь — обратиться к Набусардару, но, сколько мне известно, теперь он совершает объезд сторожевых отрядов. Он лично хочет убедиться, надежны ли их укрепления, проверить силу и боевую готовность войска. Если он задержится, мы не будем мешкать. Я сделаю все, что в моих силах, посоветуюсь с наместником Ларсы Наби-Иллабратом, это мой старинный приятель… Доверься мне и со спокойным сердцем возвращайся домой.

Сурма ушел, и судья остался один; мысли его снова невольно обратились к Устиге. Он попытался представить себе его облик. Память послушно восстанавливала знакомые лица, и среди них он отыскивал черты Устиги. О персидском князе говорили очень много. Рассказывали о его большом чувстве к дочери Гамадана, о том, как он верил ей и беззаветно любил.

— Я бы не верил ей, князь, — усмехнулся судья, — я бы не верил. Мне приходилось судить женщин на холме Гила.

Погруженный в свои мысли, Идин-Амуррум шел по дорожке меж папоротников, астр и майорана. Сорвав стебелек майорана, он растер его в пальцах; пряный запах, как ему показалось, успокоил его.

Куда хуже приходилось тому, кто занимал его ум и воображение.

Устига лежал на охапке ячменной соломы в подземелье борсиппского дворца Набусардара, бездумно уставясь в потолок. Неожиданно он приподнялся: ему послышались шаги. Он настороженно ждал, но дверь не отворилась. Поникший, снова опустился Устига на свое ложе, глядя на едва мерцавший каганец в углу. Жалкий огонек дрожал, метался из стороны в стороны, будто хромоногий нищий. Вот пламя замерло, словно остановилось, переводя дух, словно устав от вечного мерцания, и снова забилось, заметалось, подобно сердцу Устиги.

— До каких же пор это будет продолжаться, до каких пор? — прошептал он. — Когда же ты вызволишь меня, мой могущественный повелитель, мой славный Кир?

Шепот умолк и послышался снова:

— Не будет ли это слишком поздно? Подоспеешь ли ты вовремя? Ты знаешь, духом я тверд, но тело мое день ото дня слабеет в духоте и сырости подземелья. Поспеши же, мой царь, поспеши! Шепот ненадолго смолк и опять:

— Если бы ты видел, как прочны эти стены, ты бы признал, что голыми руками их не сокрушить. Ты должен прийти, мой царь, ибо я все еще верю, что любовь одолеет ненависть, правда одолеет ложь, а справедливость — произвол.

Он встал и медленно подошел к огню. На стену и потолок легла тень от его плеч и головы. Высоко под самыми сводами виднелась узкая, забранная решеткой щель, Устига часто пел, чтобы хоть голос его выбрался наружу, на вольный, бескрайний простор. Хотя бы голос, если не он сам.

Мысль его непрестанно искала выхода, и голова гудела от напряжения. Тщетные усилия — он не мог себе помочь и чувствовал, что мысли, рвавшиеся на волю, разбивались о стены темницы, словно ослепленные горлицы.

Единственным человеком, с кем ему разрешалось видеться и с кем он мог перемолвиться, была старая рабыня Тека. Но та скупилась на слова, и Устига не на шутку опасался разучится говорить.

Время от времени он спрашивал ее:

— Когда меня выслушает великий Набусардар?

— Не знаю, господин, — отвечал рабыня.

— Что там, наверху, — война или мир?

— Не знаю, господин.

Он попробовал заговорить о другом и однажды сказал ей:

— Говорят, прежде, в молодости, ты была подругой Табы, сестры Синиба. Если ты любишь ее, исполни одну мою просьбу.

Тека в недоумении остановилась и смущенно потупилась — она вспомнила, что когда-то говорила об этом с Нанаи. Может, перс слышит на расстоянии? Тека опустила взгляд, опасаясь, как бы узник не прочитал ее мысли.

Устига настаивал:

— Не бойся исполнить мою просьбу. Я осмелился бы попросить об этом и самого Набусардара, да вот он не является сюда. Скажи хоть, во дворце ли твой хозяин?

— Я уже сказала тебе, господин, что не знаю.

— В Вавилоне ли он, по крайней мере?

— Не знаю, не знаю.

— А-а, тебе запрещают говорить со мной, как я мог забыть об этом? Но об одном я все-таки попрошу тебя. Ты была подругой Табы, помогала ей… Помоги же и родственнице ее, племяннице Синиба — Нанаи! Я вознагражу тебя, чем только пожелаешь, если ты принесешь мне весточку о ней. Я хочу знать, жива она или мертва. Я должен знать, что с нею. Проси за это, чего твоей душе угодно. Заточение не помешает мне достойно отблагодарить тебя. Ты получишь много золота, сможешь уплатить выкуп и стать свободной.

— Я не покину своего господина, я останусь с ним до конца моих дней, — решительно ответила Тека.

— Тогда исполни мою просьбу просто из милосердия, из простого милосердия.

— Не могу, господин, — прошептала Тека. В голосе рабыни прозвучала было сочувственная нотка, но страх заглушил ее. Тека схватила стоявшую перед узником пустую миску и поспешно вышла.

— Смилуйся, Тека!.. — Услыхала она душераздирающий вопль, но дверь захлопнулась и отрезала, оборвала фразу на полуслове.

Но как-то раз Тека все же отважилась сказать Нанаи, что плененный персидский князь помнит о ней и просит принести весточку — он хочет знать, жива ли она, сулит в награду золото и волю и молит о милосердии.

После этого разговора Нанаи часто слушала песни узника и отыскала на галерее оконце, откуда доносилось его пение.

Песни его были тоскливые, жалобные. Да, это был его голос, голос Устиги, он проникал ей в самую душу. Сперва она бежала от него, молила бога живого и богиню Иштар вернуть ей покой. Ночи напролет плакала Нанаи и дрожала от страха. С замиранием сердца думала она о том, что настанет минута, когда она не выдержит больше.