Кентавр - Элджернон Блэквуд

Тем не менее, когда светлый абрис Греции поднялся из моря, его соседи по-прежнему мирно спали на своих койках. Предполагавшейся развязки не произошло. Вообще ничего не случилось. Простого вида какой-либо земли, лежащей на прохладной щеке моря, было недостаточно для такого метафизического приключения. О’Мэлли просто спутал два пласта сознания. Как обычно, свойственным лишь его воображению способом он видел все в целом, отсюда и его ошибки.

Но тот момент навсегда остался для него полным волнующего великолепия, соизмеримого с жизнью и смертью. Тогда, припоминал О’Мэлли, выйдя ранним утром на палубу, он увидел, как рассвет начал заниматься над островами, принося с собой свежий соленый ветер, и тот волшебной музыкой проник в самое сердце. Взошло ясное золотое солнце, а под ним, словно лепестки гигантского архетипического цветка, из которого оно поднялось, раскинулись на берегу и островах голубые холмы. Мимо скользнули обрывистые скалы Матапана, за ними — голые склоны древней береговой линии: безлесные вершины и отроги, отдельные пики и горные хребты, окрашенные нежными розовыми лучами. Он видел Грецию и раньше, но такой — никогда, и теперь чувства, охватившие все его расширившееся сознание до последнего уголка, были значительно глубже псевдоклассического возбуждения прежних лет. Теперь он видел, чувствовал, узнавал ее изнутри, а не как внешний наблюдатель. Настроение просыпающейся Земли передалось ему. Он просыпался вместе с Землей, и это его душу, как голубые зубцы гор, омывала и румянила волна света. И видел он это тоже вместе с нею, через ее открытое око, одно из многих.

Жара на стоянке в гавани Пирея была еще утомительнее, а грохот разгрузки-погрузки оглушительнее, чем в Катании. Пока туристы суетливо собирались сойти на берег, чтобы поболтать среди развалин древних храмов, оснастившись путеводителями и фотоаппаратами, он в одиночку бродил по палубам, погруженный в свою мечту, сознавая, что сумел преодолеть безмерные просторы под водительством великого существа, которое все более овладевало им. За лесом мачт и корпусами кораблей, которые пришли сюда изо всех портов Средиземноморья и Леванта, О’Мэлли видел, как к вокзалу в тени храма Тезея медленно подходил паровоз, но в то же время взгляд ирландца сквозь дымку достигал Элевсинского залива, а топот участников длинного факельного шествия не мешал различить силой высшего сознания формы витающих здесь богов — выражений всеобъемлющей личности Великой Матери, с которой древние люди могли, по их верованиям, слиться при богослужении. Его разум заполнили важные истины таинств высшего порядка, с тех пор выродившиеся, позабытые и неверно толкуемые. Ибо главным деянием этого мудрого культа, отвергнутого более грубыми временами, когда «современнее» связываться с небесами по телефонной линии, было слияние ученика со своим божеством: поклоняясь на протяжении жизни, тот наконец воссоединялся с сущностью божества во время смерти через своеобразный брачный обряд.

«Боги! — вновь пронеслось в охваченном страстным восторгом мозгу, когда вернулся к нему смысл прежних штудий, одушевленный обитающим здесь духом. — Боги! Аспекты ее безмерного существа, проявления расширяющегося сознания, силы жизни, правды и красоты!»

И все это время доктор Шталь, порой издалека, порой подходя ближе, следил за ним — наполовину по-отечески, наполовину как врач, а ирландец принимал его внимание без всякой досады, почти безразлично.

— Сегодня я буду на палубе между двумя и тремя часами ночи наблюдать комету, — как бы между прочим заметил немец, когда они повстречались ближе к вечеру на мостике. — Возможно, увидимся…

— Конечно, доктор, скорее всего, так и выйдет, — отвечал О’Мэлли, осознав, как пристально за ним следят.

Но в голове у него крутилась совсем другая мысль, и к вечеру он вполне в ней укрепился: «Все произойдет сегодня — внутренняя катастрофа, сродни смерти! Я услышу призыв к бегству, к избавлению…»

Он знал вполне определенно, словно кто-то разъяснил ему в подробностях, что его соседи проспали весь день, готовясь к побегу. Текучие их проекции тем временем где-то еще неутомимо вели подготовку. Тела глубоко спали, а поднявшийся дух был бодр. Пробужденный теми непонятными лучистыми силами, которые слово «Греция» вызывает даже у людей самого прозаического склада, он уже почти высвободился. Вновь О’Мэлли увидел те облачные тени, свободно несущиеся, словно ветер, среди голых длинных холмов. Образ возвращался с упорным постоянством. А ночью и его личность может высвободиться. Предупреждение Шталя огненным буквами проступило перед его внутренним взором. Поэтому ирландец с некоторой неловкостью, но с облегчением проводил взглядом фигуру доктора, который, шаркая, спускался вниз по лестнице. И остался один.

XX

Человек всему, что делает, должен отдавать все внимание безраздельно, или все свое эго. Стоит так поступить — и вскоре начинают возникать мысли, либо даже чудесным образом приходит новый метод постижения…

Самое примечательное: окунувшись в эту игру внутренних сил, человек впервые осознает особую свободу, будто, очнувшись от глубокого сна, понимает, что наконец попал домой, будто в душе впервые занялся рассвет… Сущность, оказывающую на нас воздействия, которые, в свою очередь, вызывают впечатления, мы называем природой, поэтому природа непосредственно связана с теми функциями нашего организма, которые мы называем чувствами. Неведомые и таинственные связи и взаимоотношения внутри организма намекают на сходные соответствия с природой, и оттого природа являет собой то чудесное братство, куда мы входим благодаря своему телу и которое познаем через его строение и способности.

И вот наконец опустилась ночь, полная звезд тьма с мягкими синими тенями и фосфоресцирующим морем, из которого едва видными контурами поднимались холмы Циклад — словно похожие на цветы клубы дыма, которые ветер мог отнести на небо.

Далеко за кормой остались долины Марафона, слегка подрумяненные алыми цветами тамариска. Необычно-пурпурный закат над Гиметтом[83] давно погас. Тишина стояла над морем, налившимся чудесной кобальтовой синевой. Земля безмятежно уснула. Половина всей ее жизни погрузилась в бессознательное состояние.

Откликаясь на вечные чары Земли, О’Мэлли заново испытал магию ее Ночи. Ему труднее, чем прежде, стало воспринимать те мелкие существа, что сновали в верхнем слое тьмы, по отдельности. С уверенным жужжанием серебристые крылья несли его душу все выше, ближе и ближе к Дому.

Два мира странным образом перемешались. Те снующие «внешние сущности» обратились в более-менее ясные символы. Они несколько отличались друг от друга в зависимости от сложности. Некоторые из них служили каналами, которые вели прямо туда, куда он направлялся, другие же совершенно потеряли связь с источниками жизни и центром существования. К первым относились моряки, дети, уставшие от долгого перелета на север и опустившиеся на корабль птицы — ласточки, голуби и другие маленькие путешественницы, с пестренькой желтой грудкой, присевшие передохнуть на оснастку; даже в определенной мере мягкий кареглазый священник. Ко второй же — шумные, вульгарные, постоянно пьющие пиво туристы, а в особенности торговец мехами. Шталь как переводчик и посредник располагался где-то посередине, воплощенный компромисс.

Через некоторое время, ускользнув от всех, ирландец пришел на нос судна и там, под звездным пологом, стал ждать. Чего он ждал? Того, о чем предупреждал Шталь — отъединения части своей личности. И ощущение, что это вот-вот произойдет, нарастало, охватывая волной как жар или холод, столь же всеобщее и не сосредоточенное нигде конкретно. Та часть его личности, где росли и зрели его устремления все эти годы, теперь медленно и целенаправленно высвобождалась. Она несла тоску по прамиру, и этот прамир теперь был готов вобрать ее в себя. Призыв был услышан.

Значит, здесь, неподалеку от островов Греческого архипелага, пролегал путь к юности Земли, канал, по какой-то причине оставшийся незакрытым. Его соседи по каюте знали это, да он и сам наполовину угадал. Их повышенная психическая активность на подходе к Греции теперь нашла объяснение. Но каким будет тот знак — звук, свет, касание? Скоро он узнает и последует за ним.

Вечером Шталь сказал: «Греция их выявит». «Их истинный вид?» — уточнил ирландец. Вместо ответа доктор весьма выразительно наклонился до полу, почти встав на четвереньки.

О’Мэлли живо помнил эту сцену. Но нужное слово никак не приходило. Ибо оно на самом деле лишь отчасти описывало форму и контуры, означающие нечто большее — свойства природы и божества в совокупности.

Итак, подобно человеку, страшащемуся отправиться навстречу великому приключению, которого он жаждет, ирландец стоял в одиночестве, окутанный тьмой. Тонкие золотые нити, соединяющие звезды и море, соткали вместе с тьмою покрывало, за которым мир с его грубыми чертами скрылся от глаз. Воспоминания о современных преходящих реальностях, столь бередящих ему душу, тоже отодвинулись далеко-далеко. А мир архетипов, душа Земли, придвинулся ближе и обступил, безмерно-огромный и бесхитростно-простой. Казалось, Теренс совсем один в укромном уголке ночи, который время просмотрело, и его баюкают на гигантских и вечных руках силы моря и воздуха. В этом уголке, в этой складке лежал вход туда, куда он вскоре может перенестись, — в сад юной красы Земли, в ее Золотой Век, в тот канал, откуда должен прийти властный призыв… «О, что за сила ясной простоты!»[84]