Энн Виккерс - Льюис Синклер

Теперь он с полным основанием мог посмеиваться над претензиями своей «маленькой женушки», игнорировать ее несносное тщеславие и окружать ее заботой и вниманием-и каким беспощадным вниманием! Он не только укладывал ее в постель ровно в девять, но входил в спальню в половине десятого, отбирал у Энн детективный роман, который она читала на ночь, гасил свет и плотнее укрывал ее ватным одеялом, хотя она и без того была плотно укрыта. Утром он приносил ей чай, а если она еще спала, будил ее, чтобы посмотреть, как она радуется такой нежной заботливости.

И хотя он не знал, какой мерзавец ее погубил — знакомые говорили что-то насчет судьи Бернарда Доу Долфина, но этого, конечно, быть не могло, потому что сам он ни разу его не видел, да и Энн никогда не получала от него писем, не говорила с ним по телефону, — итак, не установив еще его личность, великодушный Рассел все же принял все меры, чтобы избавить бедняжку Энн от приставаний этого гнусного типа.

Она обнаружила, что ее письма аккуратно распечатываются над паром. Милый Рассел, он так и не научился снова заклеивать конверты как полагается! Она знала, что при любом телефонном разговоре дверь ее спальни тихонько приотворяется — деликатно, чуть — чуть, чтобы удобнее было подслушивать.

Со вздохом она подумала, что без преувеличения может сравнить себя с заключенными: ни одна арестантка у нее в тюрьме или даже в Копперхед-Гэпе не находилась под таким неусыпным надзором, как Энн Виккерс в своем добровольном заточении. Но она сносила все без единого резкого слова, хотя дыхание у нее прерывалось от еле сдерживаемой ярости, потому что знала: стоит ей сказать одно резкое слово — и за ним последует тысяча, и в тот же день она уйдет от Рассела, и Прайд останется без отца.

— И вообще, — укоряла она себя, — Рассел проявил уйму доброты и великодушия, и надо уж выдержать роль до конца.

Но, конечно, она не выдерживала роли — и каждый день видела и с отчаянием целовала того самого маловероятного судью Долфина, который не писал ей писем и не звонил ей домой.

Для обследования судов штата губернатор назначил комиссию из членов законодательной палаты, в состав которой вошли также несколько судей в отставке и два — три декана юридических факультетов. Это было то самое расследование, которого опасался Барни, но, судя по всему, он интересовал комиссию не больше любого другого судьи. Комиссия работала спокойно, опрашивая всех судей, всех судейских чиновников. Прессе, поначалу оживившейся в надежде на какой-нибудь заманчивый скандал, все это вскоре надоело.

Барни облегченно вздохнул.

— Кажется, обойдется. Они действуют не слишком — то умно. Буль я сам в этой комиссии, я бы вывел кой — кого на чистую воду, — ворчливо заметил он.

Какой-то приятель уступил ему на время квартиру, куда он и Энн приезжали позавтракать, а если днем не удавалось выкроить время, то ближе к вечеру — выпить чаю. Они готовили себе сами или просто обходились пшеничными хлопьями со сливками. Квартира помещалась в огромном жилом доме, на набережной Ист-Ривер, и трудно было предположить, чтобы Энн могли здесь выследить; но на всякий случай она нанимала такси (безумная расточительность!) и выходила на углу кварталах в двух-трех от дома. Ей все время казалось, что за нею следят. Следит Рассел, следит миссис Кист, которая только и ждет, чтобы занять ее место, следят враги Барни… Конечно, было бы неплохо, если бы Рассел или миссис Кист поймали ее с поличным, и все кончилось бы раз навсегда; но она не могла допустить, чтобы по ее вине пострадала репутация Барии, — скорее она готова была отказаться от него… почти готова.

Их разговоры за завтраком вертелись вокруг все тех же постоянных забот.

— Энн, моя ненависть к нашему милому Расселу катастрофически растет и начинает приобретать кровожадный оттенок.

— Нет, я не могу сказать, что я его ненавижу. Я просто… Он просто вызывает у меня физическое чувство тошноты. Я в тюрьме.

— Не больше, чем я, деточка, — я попал в плен к тебе… А ведь я всю жизнь действовал по правилу: «Полюбил — позабыл»! Ведь я когда-то кичился своей искушенностью, своей твердостью! И вот теперь — подумать только! — я, судья Бернард Доу Долфин, Барни, влюбился, точно какой-нибудь юный Ромео, — прихожу сюда, сижу на полу, и ты кладешь мне голову колени, а я стараюсь при этом сохранить осмысленный вид… Нет! Дольше так продолжаться не может. Надо бежать. Пускай Прайд заранее привыкает к тому, что ее родители не связаны узами законного брака — в ее нежном возрасте это проще. Уедем!

И они чуть не уехали. Все шло к этому. Но началось расследование, и Барни не мог — или считал, что не может, — «подать в отставку под обстрелом», а тем более бежать, как дезертир. И хотя причина была банальная, хотя дело было в одной только традиции, им обоим она казалась существенной и не подлежащей сомнению.

Но они продолжали встречаться каждый день — романтические влюбленные, уже не первой молодости; и грызли пшеничные хлопья, сидя в чужой комнате с псевдобревенчатым потолком и окнами с жалюзи, которые выходили в кирпичный вентиляционный колодец диаметром в три фута, — вместо того, чтобы потягивать лакрима-кристи в лоджии, залитой лунным светом.

Казалось, что они кружат в омуте и уже не может быть никаких перемен: все так же, без конца, Энн будет ожидать рождения ребенка; все так же у нее в ушах будет непрерывно отдаваться болтовня Рассела, а миссис Кист, хлюпая длинным уксусным носом, будет все так же следить за ней в надежде, что ей придется подать в отставку; и дома у Барни Мона будет встречать его вульгарные выходки все тем же холодным презрением.

И вдруг он взорвался.

Когда она пришла в эту мрачную чужую квартиру — их единственный дом, — он встретил ее словами:

— Все! Решено и подписано. Вчера я заявил Моне — без всякого повода с ее стороны, напротив, она была необычайно мила и даже выдала мне виски с содовой — так вот, я ей заявил: «По-моему, тебе все это доставляет мало удовольствия. Не хочешь ли со мной развестись? Основания я представлю. А о моей репутации не беспокойся. Ее и так впору отправить на свалку».

— Ну и как же…

— Хорошего мало. Она заявила: «Развода я тебе никогда не дам, хотя очень и очень хотела бы избавиться и от тебя и от твоих вульгарных приятелей. потому что я чту святость семьи, и чту нашу религию, и по-прежнему надеюсь, как надеялась все эти годы, преданно и бескорыстно, что в один прекрасный день ты одумаешься, бросишь своих любовниц и оценишь наконец всю чистоту моего чувства». О боже! Представляешь себе говорящую хрустальную люстру? Вот так.

— И много у тебя приятельниц?

— С тех пор как я встретил тебя? Ни одной. Ни единой. Ты мне веришь?

— Да.

— Вот и прекрасно. Тем более, что на сей раз это чистая правда. Но на твоем месте я поостерегся бы делать из этого прецедент. Милая моя…

— Барни, ты же знаешь: если мы когда-нибудь будем вместе — все втроем, — мне совершенно безразлично, поженимся мы официально или нет. Пусть у Моны остается брачное свидетельство, — лишь бы у меня был ты! Я с тобой раньше об этом не говорила, но я знаю, что ты убежденный католик, и знаю, чего тебе стоило это решение — расторгнуть брак и жениться вторично.

— Так ты заметила…

— А что касается Прайд, пускай будет довольна тем, что ей дают отец и мать. И весьма возможно, что из нее выйдет воплощенная добродетель вроде Моны или политический фанатик вроде Перл Маккег, и тогда — в том и в другом случае — она отречется от своих престарелых родителей. И будем мы с тобой под конец жизни сидеть на крылечке богадельни, покуривать трубочку и смотреть, как наша Прайд проносится мимо в роллс-ройсе!

— Ну что ж, это неплохой вариант. У богадельни перед роллс-ройсом масса преимуществ: с интересными людьми поговоришь, в картишки перекинешься, к обеду переодеваться не нужно… О господи, я даже острить разучился-куда мне до милого Рассела! Все это до гнусности глупо. Ты и я — мы ведь от рождения предназначены бродяжить вдвоем, и Прайд вместе с нами, с рюкзачком за спиной… Рассел! Мона! И как это нас угораздило связаться с совершенно чужими людьми? Поверь мне, девочка, все мои злоупотребления своим служебным положением — это верх этичности по сравнению с грехом, который я взял на душу, когда уговорил себя, что люблю Мону, и вынудил ее выйти за меня замуж. И в этом я был грешен не только перед ней и перед самим собой, но сейчас грешен перед тобой и не сегодня — завтра буду грешен перед Прайд! И самое подлое, что толкнула меня на это трусость. Я, видишь ли, в молодости был честолюбив. Мечтал стать губернатором, сенатором, понимал, что мне присуща известная энергия — и одновременно, увы, непреодолимая тяга к вульгарности и беспутству. И я решил, что, живя бок о бок с такой бесстрастной, правильной и строгой женщиной, как Мона, я волей-неволей превращусь в человека выдержанного и примерного. Искал спасения от своей врожденной безалаберности в браке с монахиней! Конечно, толку из этого не вышло. И поделом: сам виноват. Но ведь Другие мои жертвы не виноваты! О господи, я вещаю как проповедник, — говорят, от любви это часто бывает…