Негодяи (сборник) - Гиллиан Флинн

Экипаж остановился у окончания подъездной дороги, и Гамильтон вышел на гравий. Свело ногу, и он едва не упал. Стареем. Интересно, видели ли они это? Плевать, забудь. И эту мысль он тоже прогнал. Ему не плевать. Он обязан. Было что-то неестественное в том, что он взял экипаж, понял он, если в нынешние времена он мог просто открыть тоннель и мгновенно попасть сюда из квартиры в Лондоне. И саквояж взял, будто не желая, если понадобится переодеться к ужину, вернуться домой за одеждой точно таким же способом. Всеми этими действиями он будто что-то хотел доказать. С упорством, достойным лучшего применения. Будто намеревался окончить свою службу так, как было в Кебл той ночью. Понимание этого разозлило его еще больше. Только дураки и преступники не осознают того, что они делают. Похоже, у него более нет сил избежать этой участи. Прибыть сюда, как тот, кто склонил голову пред властью тех голосов, нескольких внутри одного, пред болью, желанием или эгоизмом, позволить тем, кто угрожает равновесию, разрастись и понять это лишь здесь, на пороге… будто предложить властвующим в этом доме уничтожить его. И они будут правы, сделав это.

После этой мысли он позволил себе улыбнуться с облегчением. Они будут правы, сделав это. Если он сможет это принять, все будет в порядке. Он взял саквояж. Не станет вставать на дыбы и прыгать, чтобы вернуть его, как перепуганный недоучка. Если внезапно скажет или сделает что-то не по своей воле, но это будет исходить из другой его половины, которая должна была бы быть под его контролем, равновесие еще можно будет восстановить. Ценой его жизни. И незачем об этом тревожиться.

Но мысль не оставляла его. Те, кто держит в руках его жизнь, похоже, ныне не слишком ценят равновесие в наши дни, не так ли?

Эта мысль была будто затаившаяся смерть, куда худшая, чем реальная.

Если мир искушает его разбить свой собственный карточный домик, то лишь потому, что ныне, похоже, это делает каждый. Замешкался он здесь, на дороге, право, замешкался. Осознав свою жизнь, как карточный домик.

Возможно, весь мир гибнет.

Возможно, все его ровесники это чувствуют.

Но ведь наверняка никто из них не оказался в подобных обстоятельствах?

Экипаж наконец-то уехал. Гамильтон заставил себя шагнуть вперед, глядя на саквояж в руке, от которого теперь никуда не денешься.

И вдруг увидел перед глазами приказ. Он должен идти не в дом, а в лес.

Он двинулся по извилистой тропинке, к краю леса. Небо было затянуто облаками, но тени в лесу падали под неестественными углами, так, будто кто-то где-то включил сценическое освещение.

Он вошел в лес.

Шел по тропе мимо поваленных деревьев, спиленных не так давно, но лесоруба уже не было. Остановился и прислушался. Нормальные звуки природы. Но не звуки пилы, металла по дереву, не звуки машин. Странно, что этот эффект столь совершенен.

Подошел к краю поляны. Вот откуда этот странный свет. Здесь, похоже, царило лето, поскольку свет шел сверху. И воздух теплее. Гамильтон сохранял спокойное выражение лица. Медленно шел в центр и увидел деревья, которых здесь не должно быть. Он хотел соблюсти этикет, но трудно это делать по отношению к тому, кто пренебрегает своим поместьем. Будто с него погоны сорвали и в грязь бросили. Ему захотелось накричать на них. И стало стыдно за то, что захотелось.

– Хотели меня видеть, сэр? – сказал он, обращаясь к самому высокому из деревьев.

Прошла всего пара недель с того момента, когда его вызвали на встречу с Терпином в Кебл. Командир был в гостях у декана и попросил Гамильтона присоединиться к нему за профессорским столом. Тогда это выглядело совершенно естественным, колледж Кебл существовал в этом мире и тогда, когда Гамильтон был еще студентом. Он, как обычно, прибыл в Оксфорд и, как обычно, выслушал пересуды дежурных по поводу Моргана. На мгновение остановился у часовни, подумав об Энни, о том, как ужасно ему ее не хватает. Но он даже смог смотреть на часовню и любоваться ею, и был доволен своей выдержкой. К тому времени он уже несколько недель находился в отпуске. Должен был понять, что это подозрительно долго. А перед этим его использовали для бросовой работы, куда его отправляли младшие офицеры, даже не позволив ему вернуться в драгунский полк, который без конца выходил на учения в Шотландии. Действительно, он должен был понять, прежде чем ему это открыли, что его держат подальше от чего-то важного.

Именно у декана Кебл он впервые повстречал Терпина, столько лет назад, когда ему впервые предложили секретную службу. Для некоторых, сказал тогда Терпин, равновесие, ежесекундная оценка и изменение всего, начиная с военной силы и заканчивая личной этикой, есть то, что сдерживает войну между великими державами и их колониями по всей Солнечной системе, то, что ощущается нутром. Это было за пару лет до того, как медики-теологи занялись исследованиями осознания равновесия человеческим умом. Гамильтон обнаружил в себе подобное свойство. Терпин уже тогда был таким, каким Гамильтон знал его все последующее время, с лицом из сплошных заплаток выращенной искусственной кожи, изрезанным в переулках Киева и наполненных грязной жижей в окопах в Зимбабве.

Но входя в резиденцию декана в этот раз, после десятилетий, проведенных на службе, Гамильтон отдал честь, казалось, совершенно иному Терпину. С гладким лицом, безо всяких следов пережитого. Гамильтон проявил осторожность и не среагировал. А Терпин ничего не сказал.

– Интересные сегодня люди собрались, майор, – сказал он тогда, кивая в сторону пришедших в резиденцию декана. Гамильтон огляделся. Действительно, теперь, когда он вспоминал это, то осознал, что именно в тот момент его собственное чувство равновесия опасно накренилось, готовое рухнуть.

Рядом с людьми в парадной форме, вечерних костюмах и одеяниях священников стоял небольшой олень.

Не то чтобы это было чье-то необычное домашнее животное. Его взгляд следил за передвижениями людей и ходом бесед, а потом он стал принимать в них участие, и его рот, из которого исходили слова, выглядел до ужаса человеческим. Гамильтон быстро глянул туда, где существо в водовороте прозрачных одежд разговаривало с капелланом. Рядом была видна вращающаяся колонна… будто постоянно падающих птиц или не совсем птиц, а искусственных устройств связи, которые часто посылали Чужаки, чьи силы кружили вдоль границ Солнечной системы. Видимо, падающие птицы были для усиления эффекта, а не… хотелось бы назвать это одеждой… проявлением идеи того, что Чужаки объединяются в огромные вращающиеся структуры, планируя свои действия. Вращающаяся колонна держала бокал вина – каким-то немыслимым образом. Эти создания – леди, предположил Гамильтон. Скорее, понадеялся.

– Во Дворце все в бешенстве, – сказал Терпин. – Относительно того, относительно этого.

У Гамильтона не нашлось разумного ответа. Он о таком слышал, естественно. Достаточно, чтобы презирать это и попробовать сменить тему. То, что новый король дозволял и даже приветствовал подобное, вероятно, к стыду Элизабет… Гамильтон прервал себя. Даже в мыслях нельзя себе позволять думать о королеве столь личным образом насчет того, что она чувствует или не чувствует по отношению к своему супругу.

– Не в твоем духе все это? – спросил Терпин.

– Нет, сэр.

Терпин помолчал, раздумывая, и сам перевел разговор на другую тему.

– Бодлеанская библиотека, думаю, теперь расширится до бесконечности.

– Это ей на пользу.

Терпин кивнул в сторону угла.

– Итак. Что насчет него?

Он имел в виду молодого мужчину, говорившего с прекрасной женщиной. Сначала он показался Гамильтону знакомым. А потом он вспомнил. И впервые почувствовал гнев, тот, что уже больше не покидал его. Вот что попало сюда на сбитых кораблях Чужаков. Безусловно, не все из этого пошло на безделушки. Либо безделушки уже начали войну.

Это было будто увидеть сына, которого у него не было, собственное лицо, только без отпечатка, оставленного на нем временем. Мелькнула мысль, призрачная, что они украли у него этот момент встречи с сыном. И это был лишь первый из множества призраков.

Волосы темнее. Тело более худощавое, бедра сильнее выражены, чем плечи. На парне не было формы, но он был при черном галстуке, так что они не смогли или даже не захотели записать его в полк. Молодая женщина толкнула парня локтем, и тот поглядел на Гамильтона. Шок, будто перед зеркалом оказался. Те же глаза. Гамильтон не осознавал, какое выражение лица у него было в тот момент, но его молодой двойник улыбнулся, когда они встретились взглядами. В улыбке не было ни малейшего почтения. Или привлекательности. Но Гамильтон узнал ее. Сдержал гнев, понимая, что этот мальчик сможет читать его, как открытую книгу. Он понятия не имел, что такое стало возможно. Наверное, здесь очень закрытое собрание, если присутствующим дозволено увидеть их одновременно. Парень этого ожидал. Ему это позволили.