Приглашение в зенит (авторский сборник) - Георгий Гуревич

Доходит до слуха, что наши противники в сенате не успокоились. Отменить старт нельзя, народ не допустит. Но возникла идея заменить экипаж. Дескать, мы молодые, неопытные, горячие, нам нельзя доверить звездолет. Но нет веры людям доверенным, угодным сенату, поводят–поводят корабль по космосу и вернутся под предлогом аварии. Всегда же можно найти предлог. Вопрос о новом капитане уже внесен в сенат. Надо спешить, пока они не отменили старт. Скорей, скорей, скорей! Что там еще не погружено? Запасной локатор? Обойдемся без запасного. Юэй, старший, ты уже заготовил прощальную речь?

Юэй заготовил… но только для троих слушателей: для круглолицей жены и круглолицых дочурок с круглыми от любопытства глазами.

— Трудно тебе придется, Юя, — говорил он, держа жену за руку. — Но ты уж потерпи, ради такого дела всем надо терпеть.

— Потерплю, — отвечает она, — деваться‑то некуда. Вот у меня два якоря–анкерка, два залога терпения и верности.

А “залоги” только глаза таращат. Всё им удивительно, всё непонятно, и страшновато, и привлекательно. Очень уж много грохота и мелькания вокруг.

Передо мной тоже глаза, голубовато–серые глаза Гэтты. Куда ни повернешься, ее глаза. В них напряженное ожидание, немой вопрос: “А ты мне что скажешь, прощаясь?”

“Гэтта, родная моя, ты же знаешь, что я люблю тебя, люблю так, что в груди жарко”.

— Да–да, сюда кладите и крышкой кверху обязательно…

“Гэтта, сказать тебе о любви вслух, всеми словами, а потом что? Ведь расстанемся‑то на двенадцать лет. Юя будет ждать, вынуждена ждать, у нее два якоря в юбочках…”

— Да–да, и седьмой, и восьмой номер кладите. Десятый? А где же девятый? Опять некомплект!

“О чем это я? Да, Юя обязана ждать, но ты же девушка. Имею ли я право сказать девушке: “Жди меня двенадцать лет и, если я вернусь живой…” Все равно ты забудешь меня. Наверное, без этих слов легче забыть”.

Но серые глаза настаивают, серые глаза просят и требуют. Они считают, что Гэтта сама решит, что легче.

— Послушай, Гэтта…

Что это? Вспышки! Скачущие лучи! Похоже на лазерную перестрелку. В наушниках слышу: “Именем закона!” Чей‑то надрывный крик: “Справедливые”, отчаливайте, вас хотят арестовать!” И сразу же: “Братцы–монтажники, не допустим полицию! Да здравствует справедливость!”

Юэй соскакивает с трибуны, отталкивая испуганную жену. Кидается ко мне:

— Гэй, где оружие? Никого не подпускай, стартуем немедля!

Откуда я знаю, где лучеметы? В отсеках, в ящиках, на стеллажах? В пути хотели разобраться. А вспышки все ближе, ближе, в нашем распоряжении минуты. Отцеплять конвейер некогда, я отсекаю его лучом и сбрасываю ближайшие ящики в пространство. Медлительно сдвигаются тяжелые створки грузового зева. А Гэтта, а Сэтта — провожающие, — они же на корабле! Ну и пусть летят с нами, не гнать же их под лучеметы.

— Сэиты, вы уже внутри оба? Рэй, заходи.

И тут полиция пускает в ход большой луч. Это мгновение, и в памяти остается только один кадр, неподвижный. Я вижу ферму, рассеченную наискось, — так режут колбасу. Алые, как бы облившиеся кровью, оплавленные обрубки балок, несколько скорченных опаленных фигур монтажников, их общий вопль в моем левом наушнике, Юя с протянутыми руками, руки протянуты, но девчушек держат крепко, а в двух шагах от нее Юэй, рассеченный лучом надвое, мертвый. И мертвой рукой он мне показывает на шлюз.

Всего одно мгновение… Я рассказываю куда дольше. Даже движения не запечатлелись в памяти, осталась как бы фотография. Я вскочил в шлюз. Не кинулся к нашему капитану, не мог ему помочь. Ведь мы же были в безвоздушном пространстве, где даже маленькая дырочка в скафандре означает смерть.

Палец Рэя на кнопке:

— Все готовы? Даю старт!

Конечно, герметичность не проверена, но мы же в скафандрах, герметичность можно проверить потом.

Зал наполняется дрожью и шелестящим свистом. На обзорном экране тотчас же гаснут вспышки. Преследователи в панике, знают: сто граммов фотонов — не шутка. Бушует снаружи испепеляющий радиоураган. И наши враги, и наши защитники наперегонки спешат в укрытия. Наклоняются обрубленные балки на экране. Это док отводят в сторону, подальше от нашего лучевого потока. Рэй ведет ручку по реостату, дрожь становится мельче, ровнее, свист превращается в монотонный гул…

— Летим, ребята!

— Неужели летим?

Обзорные экраны ничего не могут сказать, на экранах звезды и звезды. А вот на табло видно, как самые последние нули, те, что после запятых, дрогнув, сползают вниз, на их место просовываются единички.

Признаюсь, даже гибель товарища, даже сочувствие его вдове не могли угасить всю торжественность этой минуты.

По–моему, это была лучшая минута в моей жизни.

Старая поговорка гласит: “Нет хуже — ждать и догонять”. Увы, мы были поставлены в это неприятное положение. Целый месяц добивались разрешения снаряжаться, три месяца снаряжались, ждали и ждали старта. А преступный “Паломник” все это время уходил, набирая фору, успел оторваться от нас на 20 световых суток, развил скорость около 0,3 с — девяносто тысяч километров в секунду. И пока мы ликовали, глядя, как выползают на табло самые первые километры — первый, второй, третий, “Паломник” все удалялся, прибавляя по 90 тысяч километров ежесекундно. Он превосходил нас в пройденном пути, превосходил и в темпе, увеличивая разрыв почти на треть световых суток каждые сутки. И единственная наша надежда была на темп увеличения темпа — на вторую производную, говоря математическим языком; на то, что капелюшечная наша скорость растет быстрее, чем у удирающего гиганта.

Но темп увеличения темпа, вторая производная пути, если вам так понятнее, диктует вес путника… Взявшись догонять, мы навалили на себя добавочный груз, двойной, сразу же со старта.

Казалось, велик ли подвиг — двойной вес. До четырехкратной перегрузки — до 4 g, говоря языком физики, — дотягивают любые самые нетренированные люди. Сильные, опытные летчики управляют пикирующим самолетом при 8 и 10 g. На центрифугах чемпионы выносливости выдерживают 12 g и более. Но ведь там испытание продолжается секунды, минуты, а мы перегружались на месяцы. Удвоенный вес. Наши юные подруги стали матронами по семь–восемь пудов каждая. Девять и десять пудов тянули мужчины. Сэй Большой таскал тринадцать. У каждого как бы еще один человек на плечах. Мы приобрели одышку и отечные ноги, не бегали, а переступали, не вскакивали со стула, а выпрямлялись, кряхтя принимали вертикальное положение. И невольно оглядывались все время, нет ли рядом кресла, нет ли койки, чтобы свалить на нее свои пуды.