Дорога воспоминаний. Сборник научно-фантастических произведений - Хюберт Лампо

Часа в три пополудни я остановил работы. Пещеры не было. Я думаю, она обрушилась под действием геологических сдвигов. Но в своих поисках мы обнаружили в мергелистой массе конгломераты красной земли, перемешанной с костями.

Я тут же выделил части скелета. На всех костях рук и ног виднелись какие-то наросты; они не были ни механическими повреждениями, ни следами артрита, а попросту природными выступами, к которым прикреплялись сухожилия перепончатых крыльев. (Эти части, надлежащим образом собранные, образуют почти полный составной скелет; любители могут видеть его в музее под названием Pteropithecantropus erectus, которое считается фантастическим. Его называют также антропоптериксом, или, чаще всего, кормонвилльским летучим человеком.)

Как я и предвидел, раскопки не обнаружили ни керамики, даже грубой, ни кремней, даже необработанных; ни слоновой кости, ни палицы; не было и рога нарвала, который мог бы служить копьём. Тем более велико было моё изумление при виде извлечённой из земли затылочной кости черепа с круглым отверстием в ней.

Я размышлял над этим обломком усерднее, чем Гамлет над черепом Йорика. Это загадочное нечто, этот пустой кружок не давал мне покоя. Мне пришло в голову измерить его. Диаметр отверстия точно совпадал с размером пуль моего ружья двенадцатого калибра!

Не успел я опомниться от догадки, вызванной этим совпадением, как один из рабочих принёс мне только что выкопанную добычу: хрупкую белую кисть правой руки, плотно впаянную в глыбу глины. Решётчатый кулак сжимал какой-то предмет, который я решил высвободить.

Вот уже миллионы лет, как эта рука была погребена в недрах горы. И всё-таки она держала золотой хронометр.

Никогда ещё мне не попадалась столь жалкая реликвия. На остатках циферблата сохранились кусочки стекла. Я открыл часы ножом, как устрицу. От стального механизма осталась лишь ржавая пыль с искорками рубинов. Но нетленное золото устояло перед натиском времени. На потускневшем корпусе можно было прочесть: «Самуэль Гольдшмидт, авеню Опера, 129, Париж». А покрывшиеся минеральной коркой стрелки показывали через целую вечность пять минут шестого.

Не могу и сказать, что делалось у меня в голове.

Не прошло и тридцати минут, как с часами и затылочной костью в руках я, нарушив запрет, силой проник в комнату Флери-Мора. Он сидел на постели. Его приём разочаровал меня. Моё сообщение его ничуть не заинтересовало; рассеянно потрогав обе реликвии, он сказал громко и решительно:

— Шантерен!

— Ну?

— Не нужно говорить этого людям.

— Чего, друг мой?

— Что они когда-то были крылатыми…

— Как?!

— Это будет слишком большим ударом для них, знаете ли… Не нужно ничего говорить… Я много размышлял, после того как вы ушли.— Да, Шантерен, оказывается, наше желание бороздить небеса, наше неумирающее стремление летать — это не надежда, не порыв к лучшему, более прекрасному! Это лишь смутное сожаление… Сожаление об утраченных крыльях… О потерянном рае… Не об этом ли говорит нам и Библия? Что символизирует изгнание Адама и Евы? Ах, поверьте мне: все мифы древности основаны на какой-нибудь доисторической реальности! Каждый герой поочерёдно изображает в них человечество. Прометей — разве это не завоевание огня? Падение Икара — разве это не потеря крыльев?.. И в злых и в добрых чувствах плоти сама собой передаётся какая-то первобытная, глухая и цепкая традиция. Когда мы хотим летать, мы, сами того не зная, оплакиваем свои потерянные крылья; а когда мы испытываем тоску по морю, нас волнует нежность изгнанника к запретной родине… Нет-нет, не нужно говорить людям, что они падшие ангелы. Это было бы слишком грустно!

— Как! — вскипел я — возмущению моему не было границ. — Вы посмеете промолчать? Но ведь наше открытие принадлежит не нам; это достояние всего человечества! И я не понимаю, что может быть грустного в том, если оно узнает, что некогда люди летали, но душа у них ползала! Сознайтесь, что от перемены мы только выиграли.

— Не нужно говорить.

— A истина? — вскричал я. — Истина! Разве ей не следует служить наперекор всему и всем? Разве не стоит пожертвовать всем ради неё? Разве не она окрыляет душу и возносит её выше серафимов в небесах?

— И всё-таки говорить не нужно, — упрямо твердил Флери-Мор.

Честь нашего открытия в равной мере принадлежала нам обоим. Ни один из нас не мог распоряжаться своей долей прав на него без согласия другого, Итак, я покорился…

Вот почему прошло столько времени, прежде чем антропоптерикс появился в музее. Он обязан этой милостью изобретению самолёта. На следующий же день после решающего испытания Флери-Мор разрешил мне открыть тайну.

Хотя эти летательные аппараты смахивают на крылья, как костыль на ногу, сказал он, но мне кажется, что теперь мы можем говорить, ибо Адаму возвращён рай и Дедал снова поднимается в небо.

Мы сказали. Кто нам поверил? Никто. Почему же?

Потому что скелет в музее — это скелет, и только. Крылья антропоптерикса были похожи не столько на крылья летучей мыши, сколько на перепонки летучих белок; основой у них были только мышцы, которые не сохранились.

И нет никаких доказательств, кроме нашей памяти, что на самом деле был мираж, посетивший нас в туманный день 26 октября и подаривший видение тех времён, когда люди могли летать.

АНРИ ТРУАЙЯ

ПОДОПЫТНЫЕ КРОЛИКИ

Едва Альбер Пенселе повис на крюке от люстры, как открылась дверь и в комнату, приветливо здороваясь, вошёл чёрный человечек. Висевший задушенно выругался и в знак негодования задрыгал в воздухе ногами. Ничуть не смутившись таким приёмом, чёрный человечек положил на кровать объёмистый сафьяновый портфель, котелок, зонтик и сивые перчатки.

У него было помятое бледное лицо, прямой и грустный взгляд голубятника и бородавка на подбородке. Он не торопясь влез на табурет и перерезал верёвку. Тело Альбера Пенселе рухнуло на пол с шумом устраивающейся на отдых коровы. После чего чёрный человечек поправил манжеты и сказал:

— Меня зовут Фостен Вантр. Вы забыли запереть дверь.

Альбер Пенселе не ответил, потому что считал себя мёртвым. Обеспокоенный этим молчанием, чёрный человечек извлёк из портфеля бутылку рома, веер, нюхательную соль, губку и принялся воскрешать несчастного.

Он делал это точными скупыми движениями, сгибался, распрямлялся, проворачивался, и слышно было только сухое потрескивание его суставов, словно в комнате грызли сухари.

Он напевал:

— На море, спокойном море… на-на…

Альбер Пенселе открыл глаза и глубоко вздохнул:

— Что вы здесь делаете?