Производственный роман - Петер Эстерхази

Он подскочил к женщине, убрал у нее с лица измятую прядь. Погладил. «Старушка ты моя» — с этими словами он изволил уйти в аптеку. Кассирша спросила мастера, нет ли у него 50 филлеров. Он ответил: «Есть» — и начал рыться в удобном кармане своего пальто из лодена — щедрая душа господина Дьердя! — и в самом деле нашел 50 филлеров, чего и сам не ожидал, — передавая, значит, денежную единицу, улыбнулся он и сказал: «А ведь если серьезно, я и сам не ожидал». Покинул территорию дружбы и, как заведено, сбоку, встал в начало очереди в кассу. Тогда кто-то враждебно произнес: «Встаньте, пожалуйста, в конец». «Кто уже оплатил, пусть подходит вперед», — встала на его защиту аптекарша, которая чрезвычайно понравилась мастеру. («Что это еще за женщина?» — спросила мадам Гитти. Мастер небрежно махнул рукой: «Дружище, я — это лирическое «я».) Он побрел было вперед, поджав хвост, потому что, к сожалению, принадлежит к такому типу, когда несколько человек заявили, что здесь все платили. На это лицо его прояснилось, чувство языка пробило себе дорогу, и он удовлетворенно сказал стоящей перед ним женщине преклонных лет: «Тогда это очередь для тех, кто без очереди». Он увидел, что молодой человек за два до него улыбается, а тот, кто в самом начале посылал его назад, пожимает плечами — — — — —

На мастере лежала ответственность. «Так сразу все навалилось». (Расплодились…) Раным-рано мастера спрашивают, спит ли он; и с течением времени пифическая хитрость вопроса доставляет ему все меньше удовольствия. «Папка, ты спишь?» Он изволил перевернуться на другой бок, отмахнувшись от дилеммы; он уже прекрасно знал: маленькая дамочка, напрягая мускулы, ждала его следующего трюка. «Папка! А-а! А-а!> — счастливо хихикала она. Я такого еще не видел: как выброшенный пружиной, до этого еще такой разморенный дух вскакивает и сонно отправляется за Горшком; затем, шатаясь, выходя из кухни, потому что чуть не упал в обморок от такой кучи пованивающей немытой посуды, особенно от одного серебряного, но скорее мельхиорового блюда, к которому полностью присохли желтоватые остатки яйца, и зайдя в ванную, не нашел там ничего, даже свое лицо в зеркале, затем, покачиваясь, во внутреннюю комнату, увидел скомканную постель, в ней маленькую женщину с желтыми волосами, свернувшуюся, как кошка, тогда он подошел к кровати, навалился на нее слегка и в то же время оперся, затем пристально посмотрел Митович в глаза (простыня слизко темнела, губы у девчушки оттопырены) и сказал: «Зазнаемся, шеф».

(Можно улыбаться. Но все-таки эта ситуация — как мастер, рухнув на кровать и своего ребенка, беспомощно вновь и вновь обводит все взглядом, как тотчас же обнаруживает Горшок рядом и с безнадежным гневом и любовью смотрит на маленькую паршивку, а также сладко посапывающую жену, а в это время хлопотливые соседи уже поднимают шторы и дают подзатыльники досадно копошащимся детям, не дай Бог, опоздают в детский сад, а вследствие этого потом и на работу, — так вот, эта ситуация, добавим к этому отчуждающее воздействие запахов, хорошо характеризует безнадежность перспектив на уединенное существование, о которых уже писали и другие, да и я уже, в другом месте.)

Мастер, движимый великой жизненной силой, наконец пристроил малышку на Горшок, притворившись, будто приключившегося конфуза в его матовой желтизне рядом с милой мадам нет вовсе, «как какой-нибудь извращенец-муж».

Он растроганно посмотрел вокруг, девчушка восседала, Фрау Гитти по-младенчески сладко сопела. «Знаете, друг мой, тогда я подошел к окну, прижал лоб к стеклу, оставил след, и мне пришло в голову, что всегда надо будет помнить это время, ведь тогда… — стыдливо всхрапнув, он чуточку помедлил — …тогда я был счастлив». Гей!

И, таким образом, мое описание приобретает точность, Gott sei Dank.

Хотя довольно было и этого мимолетного взгляда через окно на более значительные взаимосвязи, как труба уже звала его (!). Отпрыск завопил, потому что края были мокрыми, а женщина с места в карьер сказала: «Ты поставил воду для чая?» Еще не поставил. «Да», — ответил он и помчался в кухню. Тогда началась великая неразбериха! Что за похожая на месть цепь мест, совпадений событий, изменений и отождествлений!

В силу того что немытые тарелки, словно целеустремленные чемпионы, почти достигали крана, чайник можно было втиснуть на место лишь повернув набок но в силу того что таким образом он наполнился лишь наполовину нужно было немного его выровнять таким образом несколько тарелок у основания раковины дзынькнуло в силу того что свалилось в силу того что мастер человек щепетильный он заметил что идущая вода холодная таким образом вознамерился ее вылить и планировал прибегнув к помощи газового нагревателя заменить ее на горячую однако носик крана за это время как-то очутился в чайнике и оттуда ни туда ни сюда только если повернуть набок но тогда выльется вода которую он только что туда налил хотя тут его как громом среди ясного неба осенило что именно этого он и хотел.

«Мне тут пришло в голову, друг мой… Все-таки одно дело: наливать, и опять же другое дело, когда просто так выливается». Его гордость казалась несокрушимой.

Поскольку в результате размещения горячей воды произошла заминка, он решил, что открутит газ максимально. Но сначала надо было зажечь его. Не будем вдаваться в подробности, еще кто-нибудь подумает, что я над ним потешаюсь. Ограничимся перечислением нескольких сломанных спичек, шипящего от боли лица, восклицания «Чтоб тебя черти съели!» и запаха газа: поскольку сначала он включал не то, что зажигал.

Затем поскольку асбестовую решетку — как говорят, совершенно напрасно — он изволил оставить под чайником, то спустя некоторое время она накалилась и явила свои завораживающие розовую и огненно-красную переходные стадии. Смотрел он на это, эстетствуя, а потом спохватился. Снять чайник. Затем неудачный эксперимент с голыми руками! Боль. Затем прихватка — собственноручный шедевр мадам Гитти, — и ею! К запаху газа теперь еще запах паленого хлопка! («Не хлопок, Петерке, ковролин».)

Поскольку с этим было закончено, присел отдохнуть. И как раз в это время вышла жена. Которая в свою очередь не в кровати нежилась, а о чем-то подозревала. «Малыш, — сказал он обаятельно в начале болезни, — да ты никак хворать надумала». — «В горошек», — кивнула она, выдавив улыбку на расцвеченное горячечными розами лицо. Но теперь уже поправлялась. «Что ты здесь делаешь, прелесть моя?» Слово «прелесть» она сказала, не разжимая зубов. Можете себе представить. И попробовать: прелесть. В этом была сплошная закономерность, которая руководствовалась увиденным: покачивающим головой, слушающим орущее радио мастером («Па-рампа-рампа-па — а пахлави! Карел Готт! Узнаешь?»), бесстыже открытым холодильником, все еще хлещущей из крана горячей водой, «иррациональным хрипом» гудящего нагревателя, клокочущей водой для чая.

«Вода совсем выкипела», — схватилась истощенная болезнью женщина за эту осязаемую конкретику. Испугался тут же великий человек, что, возможно, зря он вставал чуть свет… Сгреб тогда он «женскую плоть» и вернул вяло сопротивляющуюся женщину в постель. С женщиной на руках остановился, пыхтя, у постели, а потом бум-барах! вытащил из-под тела руки, которое с большой осторожностью плюхнулось на постель. «Ах ты, притворщик!» — «Останешься здесь, — приказал глава семьи. — Одно неверное движение…» — и он сделал традиционный жест, как бы сворачивая шею.

Снова в кухню из престижа! Немного погодя вступил он с подносом, а на нем продукты. «Завтрак, милостиссударыня». — «Благодарю, сударь. Сегодняшняя пресса?» — «Вы опоздали, прошу покорно, она уже там!» Муж потер свои изможденные от масла, салями, огарка свечи, чаинок, кипятка маленькие руки. «Все идет, как завтрак в постель», — сказал он наконец; вот!

— — — — —

Фрау Гитти, потревоженная от своего ночного занятия, сна, не преминула молочными губами отметить: «Дорогой мой!» — и мягко вибрирующие слова, вибрация в пространстве, взлетев, как лампионы, это видно, какая досада, что никто не видит, ведь он, как рак — покраснев, взглянул на мадам Гитти! О, эта теплота! эта твердость! эта непоколебимая кротость! радость и горечь! бесконечность будней и тот маленький шанс! — старая ты, старая, старая, старая,[93] бедра твои раздаются, плечи мускулисты, ненавижу[94] вокруг глаз сеть морщинок, нос у тебя никакой, ты некрасивая, вредная, я сыт тобой по горло. Да: художник — «или муж, mon ami, или муж» — со свойственной ему интуицией-сознанием, сконцентрировавшись даже на мгновении, может понять разрушительность будней! Всю монотонность их порочной сути! Дорогая моя, ты чудесно превращаешься в зрелую женщину, даму, ты всегда разная, букет твоих морщинок возле глаз — мой, мельчайшая жировая складочка у тебя на животе — это тоже ты, единственный мой Бог, а что же из этого ощущает Фрау Гитти, и наоборот;[95] из этой альфы и омеги?[96]