Прощальный вздох мавра - Салман Рушди

– Простите мне, пожалуйста, этот всплеск. Увлекся. Старый мавр больше вздыхать не будет.

Доктор Зинат Вакиль была убита огненным шаром, прокатившимся по галерее «Наследие Зогойби» на Камбалла-хилл. Погибли все картины до единой, вследствие чего моя мать Аурора перешла в сферы, близкие к безвозвратно утраченной античности, в окрестности адского сада, наполненного беспомощными тенями тех – ныне, как их статуи, лишенных голов и рук, – чей труд жизни исчез навсегда (на ум приходит Чимабуэ [147], известный нам лишь по нескольким работам). «Скандал» уцелел. Он был передан «Наследием» для экспонирования на неопределенный срок Национальному музею в Дели, где находится и по сей день, с достоинством взирая на висящую напротив картину Амриты Шер-Гил. Сохранилось совсем немногое. Четыре ранних «чипкалистских» рисунка; «Uper the gur gur…»; острый, болезненный «Обнаженный мавр» – все это по счастливой случайности было на выставках, одно в Индии, другое за рубежом. Также, по иронии судьбы, возмутительница спокойствия, крикетная фантазия «Поцелуй Аббаса Али Бека», висевшая у матери и дочери Вадья на стене гостиной. Восемь. Плюс картина из Амстердамского Муниципального музея, картина из галереи Тейт, картины из коллекции Гоблера. Несколько «красных» вещей в частных собраниях (как много дьявольской иронии в том, что большую часть работ этого периода она уничтожила сама!)

Получается, что осталось больше, чем у Чимабуэ; но все равно это только малюсенький фрагмент того, что было создано этой плодовитой художницей.

И теперь четыре украденные вещи представляли собой главное, что уцелело из наследия Ауроры Зогойби.

В то утро, когда произошли взрывы, мисс Надья Вадья, услышав звонок, сама открыла дверь, потому что служанка как ушла на рассвете на базар, так и не возвращалась. Перед ней стояла карикатурная парочка: карлик в защитной униформе и человек с железным лицом и железной рукой. Вопль и хихиканье столкнулись у нее в горле; но прежде, чем она могла издать какой-либо звук, Сэмми Хазаре поднял ятаган и, умело оставив в неприкосновенности ее глаза, дважды рассек ей лицо параллельными линиями, идущими наискосок справа налево и сверху вниз. Она рухнула без чувств на коврик у двери, а когда пришла в сознание, голова ее покоилась На коленях у потрясенной матери, по губам текла ее собственная кровь, а двое незнакомцев исчезли, чтобы никогда больше не возвращаться.

Махагуру Хусро погиб в одном из взрывов; розовый небоскреб на Брич-кенди, где рос «Адам Зогойби», был разрушен. Тело Чхаггана Одним Кусом Пять нашли в одной из канав Бандры; шея его была искромсана ударами ятагана. Ларьки в Дхоби Талао, кинотеатры, демонстрировавшие широкоэкранную версию старого классического фильма «Ковбой», кафе «Извините» и «Пайонир» – все это исчезло с лица земли. Сестра Флореас, моя единственная остававшаяся в живых сестра, как оказалось, ошиблась относительно своего будущего: бомбы не пощадили ни женского монастыря Марии Благодатной, ни родильного дома при нем, и Минни была в числе погибших.

Буммм! Буммм! Не только сестра, друзья, картины и любимые места отдыха – сами человеческие чувства разлетались на куски. Когда жизнь стоит так дешево, когда людские головы скачут по площадям, а безголовые тела танцуют на улицах, как горевать из-за чьей-то безвременной кончины? Как горевать из-за неизбежности собственной смерти? Каждое зверство сменялось еще большим зверством; подлинные наркоманы, мы увеличивали и увеличивали дозу. Город пристрастился к катастрофам, мы все стали бедоголиками, зомби беды, ее вампирами. Оглушенный и – хоть раз употреблю затасканное слово в его точном смысле – шокированный, я сделался бесчувствен и богоподобен. Город, каким я его знал, умирал. Тело, в котором я жил, – тоже. Ну и что? Que sera sera… [148]

И вот: что должно было случиться, случилось. «Железяка» Сэмми Хазаре, рядом с которым решительно семенил малыш Дхирендра, вошел в вестибюль небоскреба Кэшонделивери. У каждого к груди, спине и ногам была прикреплена взрывчатка. Дхирендра нес два детонатора; Сэмми держал наголо свой ятаган. Охранники по их виду поняли, что террористы приняли для куража героин, который тяжко давит им на глаза и заставляет их тела чесаться; все в ужасе расступились. Сэмми и Дхирен сели в лифт, поднимавший без остановки на тридцать первый этаж. Начальник службы безопасности позвонил Аврааму Зогойби и пропищал ему в трубку предупреждение и какие-то слова самооправдания. Авраам резко оборвал его.

– Эвакуируйте здание, – было последнее, что кто-либо от него услышал.

Обезумевшие люди ринулись из башни на улицу. Шестьдесят секунд спустя колоссальный атриум на самом верху небоскреба Кэшонделивери взорвался фейерверком, и на бегущих обрушился дождь стеклянных клинков, протыкавших им шеи, спины, бедра, пронзавших их мечты, их любовь, их надежды. А после стеклянных клинков – другие ливни. Многие служащие оказались заперты огнем внутри здания. Лифты не работали, лестничные пролеты обрушились, возникли пожары, поползли облака прожорливого черного дыма. Некоторые, отчаявшись, прыгали в окна и разбивались насмерть.

Наконец на тротуар, как благословение, посыпался Авраамов сад. Привозная земля, английская подстриженная трава и не наши цветы – крокусы, желтые нарциссы, розы, штокрозы, незабудки – полетели на отвоеванную у Бэк-бея твердь; а также иноземные плоды. Целые деревья грациозно взмывали в небо прежде, чем упасть на землю наподобие гигантских спор. Перья птиц, какие не водятся в Индии, замечали плывущими в воздухе даже спустя дни.

Перчинки, цельные зерна тмина и кардамона, палочки корицы мешались в воздухе с привозными растениями и пернатыми и, как пахучий град, выбивали дробь на мостовых и тротуарах. Авраам всегда держал близко от себя мешки с кочинскими специями. Порой, оставаясь один, он развязывал горловины мешков и погружал тоскующие руки в ароматные недра. Фенугрек и нигелла, кориандр и асафетида сыпались на Бомбей; но больше всего было черного перца, черного золота Малабара, на котором вечность назад молодой складской управляющий и пятнадцатилетняя девушка любили друг друга перечной любовью.

"Сформировать класс, – писал Маколей [149] в 1835 году в «Заметке об образовании», -…индийцев по крови и цвету кожи, но англичан по суждениям, нравственным принципам и интеллекту". Для чего, спросите вы? О, для того, чтобы стать «посредниками между нами и миллионами, которыми мы правим». Какую благодарность должны, просто обязаны испытывать лица из этого класса! Ибо индийские наречия «бедны и грубы», и «одна полка книг из хорошей европейской библиотеки стоит всей туземной литературы». Столь же пренебрежительного отзыва удостоились история, естественные науки, медицина, астрономия, география, религия. «Даже английскому кузнецу было бы зазорно… вызвало бы смех у девочек в английском пансионе».

Итак, класс «маколеевых ополченцев» должен был ненавидеть все лучшее, что было в Индии. Нет, Васко ошибся. Мы не были, никогда не были этим классом. Лучшее находилось внутри нас, и худшее тоже, и одно боролось с другим внутри нас, как и по всей стране. В некоторых из нас худшее торжествовало победу, и все же мы могли сказать – и сказать с полным правом, – что любили лучшее.

Когда мой самолет делал вираж над городом, мне видны были столбы дыма. Ничто больше не связывало меня с Бомбеем. Это уже не был мой Бомбей, неповторимый город, город веселой мешанины, город-полукровка. Чему-то пришел конец (миру, в котором мы жили?), а то, что осталось, было мне чуждо. Я поймал себя на том, что думаю об Испании – об Иных Краях. Я летел в те места, откуда мы были изгнаны столетия назад. Не там ли я обрету утраченный дом, покой, Землю Обетованную? Не там ли ждет меня мой Иерусалим?

– Как думаешь, Джавахарлал?

Но набитый опилками пес безмолвствовал у меня на коленях.

В одном, однако, я был неправ: конец одного из миров не означает конца всего мира. Надья Вадья, моя бывшая невеста, появилась на телеэкране через несколько дней после взрывов, когда шрамы поперек ее лица были еще ярко-багровыми и не позволяли сомневаться в том, что они останутся на всю жизнь. И все же ее красота была столь трогательна, а храбрость – столь очевидна, что каким-то образом она выглядела еще привлекательней, чем прежде. Репортер задавал ей всякие вопросы о случившемся; но вдруг, в некий необычайный миг она отвернулась от него и заговорила прямо в телекамеру, обращаясь к сердцу каждого зрителя:

– И вот я спросила себя: Надья Вадья, это что, конец твой настал? Это что, занавес? И какое-то время я думала – ача, да, это все, халас. Но потом я спросила себя: Надья Вадья, что это ты говоришь такое? В двадцать три года сказать, что жизнь кончена, фантуш? Что за пагальпан, что за чушь, Надья Вадья! Не раскисай, девчонка, поняла? Город будет жить. Поднимутся новые небоскребы. Настанут лучшие времена. Теперь я каждый день себе это повторяю. Надья Вадья, будущее зовет. Надо только прислушаться к его зову.