Проза о стихах - Е Эткинд

5

"Как мир меняется!

И как я сам меняюсь!

Лишь именем одним я называюсь,

На самом деле то, что именуют мной,

Не я один. Нас много. Я - живой..."

Николай Заболоцкий,

"Метаморфозы", 1937

А четвертая жизнь началась, когда Александра Блока уже не было в живых, в 1922 году: в Париж прибыла семья беженцев - Елизавета Юрьевна Скобцова, ее второй муж Даниил Скобцов, ее мать - Софья Борисовна Пиленко, ее сын Юра и две дочери - девятилетняя Гаяна и двухлетняя Настя. Тяжела жизнь беспаспортных эмигрантов, как их называли французы, "безродных". В старой России была поговорка: "Человек состоит из души, тела и паспорта",эмигранты с горькой иронией говорили, что им недостает третьего слагаемого, а без него первым двум приходилось туго: апатридов за полноценных людей не считали. Князь довольствовался местом балалаечника, университетский профессор становился официантом. Даниил Скобцов работал шофером такси, Лиза мастерила кукол. Два года спустя, едва достигнув четырех лет, умерла Настенька. А еще тремя годами позднее - в 1927 году - Лиза рассталась со Скобцовым; теперь у нее на руках оставались мать и двое детей. Так трудно ей не было еще никогда, но именно в тот год началась ее общественная деятельность, требовавшая огромных сил, физических и нравственных.

Во Франции были русские люди, которые настоятельно нуждались в помощи: военнопленные, по каким-то причинам не вернувшиеся на родину, эмигранты, оказавшиеся в тисках нищеты, больные, застрявшие в больницах... Они бедствовали. Ежедневно в половине первого безработные русские устремлялись к уже закрытым базарам и собирали на тротуарах гнилую картошку и капусту, рыбьи головы и хвосты, вырывая эти отбросы друг у друга. Они бежали от русской революции, и здесь, в равнодушной к ним Франции, обрекли себя на жалкое умирание. Елизавета Юрьевна взвалила на свои плечи тягчайший груз: ответственность за этих людей, за их жилье и пищу. Никто ей не давал подобных поручений, да и не мог дать: сама. Не было денег, помощников почти не было. Все же она взяла в аренду пустовавший дом на улице Вилла де Саке, где кормила сначала двадцать пять человек, а потом в большом доме на улице Лурмель, 77 и гораздо больше; люди шли со всех сторон в ее бесплатную столовую для безработных русских.

"Ничего у тебя не получится",- твердили окружавшие ее маловеры. Нужны деньги, опыт коммерсанта, деловая мужская хватка; где все это взять? "Все будет,- отвечала она,- была бы только уверенность в успехе. Вера двигает горы". И вспоминала притчу о головне, обугленной головне, которая зацветает, если ее бережно посадить в землю и поливать, веря в успех и в жизнь:

Средь этой мертвенной пустыни

Обугленную головню

Я поливаю и храню.

Таков мой долг суровый ныне.

Сжав зубы, напряженно, бодро,

Как только опадает зной,

Вдвоем с сотрудницей, с тоской,

Я лью в сухую землю ведра...

И вот - головня зацвела: в дом на улице Лурмель, 77 стекались сотни голодных, бездомных. Мать Мария их кормит и вселяет в них надежду. Друзья называют дом на улице Лурмель "обугленная головня" и с изумлением смотрят на его неутомимую, неукротимую, одержимую хозяйку.

Говорит Константин Васильевич Мочульский:

Сентябрь 1933. Мать все умеет делать: столярничать,

плотничать, малярить, шить, вышивать, вязать, рисовать, писать

иконы, мыть полы, стучать на машинке, стряпать обед, набивать

тюфяки, доить коров, полоть огород. Она любит физический труд и

презирает белоручек. Еще одна черта: она не признает законов

природы,- не понимает, что такое холод, по суткам может не есть,

не спать, отрицает болезнь и усталость, любит опасность, не знает

страха и ненавидит всяческий комфорт - материальный и духовный...

Когда на мать находит тоска, она устраивает "генеральную чистку"

всего дома: моет полы, красит стены, клеит обои, набивает

тюфяки...

На знаменитом центральном рынке Парижа продавцы знали высокую седую женщину в черной одежде и грубых башмаках, которая появлялась тотчас после закрытия и задешево скупала в огромный мешок скоропортящиеся продукты овощи, рыбу. По дороге рыба оттаивала и заливала ее рясу.

В Париже было уже одно убежище - его в конце двадцатых годов учредила скучающая миллиардерша мисс Пэджет, купившая в Сент-Женевьев-де-Буа, в пятидесяти километрах от Парижа, большую усадьбу. Там поселились триста "обломков империи" из знатнейших родов петербургской аристократии; в "Русском доме" доживали свой убогий век флигель-адъютанты свиты его величества и фрейлины государыни императрицы, комендант Царскосельского дворца и князь Голицын, действительные тайные советники, статс-дамы и камергеры. Как эта "голубая кровь" презирала бродяг и босяков, которые, подложив под голову свои лохмотья, ночевали в доме на улице Лурмель! Как презирали они бывшую аристократку Лизу Пиленко, ныне хозяйку жалкой богадельни!

В ту пору она уже была монахиней - постриг приняла в марте 1932 года. Елизаветой Юрьевной давно и неотступно владела идея всеобщего материнства. В 1932 году Настенькин прах был перенесен в другую могилу кладбища Сент-Женевьев-де-Буа - она пережила это как похороны, а подруге Татьяне Манухиной потом говорила: "Я почувствовала новое и особенное, какое-то всеобъемлющее материнство. С кладбища я вернулась другим человеком, я видела перед собой новый путь, новый смысл жизни". Татьяна Манухина рассказала, что отныне Лиза более чем прежде поняла свое призвание - "быть матерью для всех, нуждающихся в материнской помощи, в материнской заботе, в матери, которая бы защитила". В монашество ее влекла не церковь, а любовь к человеку, идея материнства. Церковь ей была чужда, едва ли они любили друг друга.

В стихах о предстоящем своем постриге она с тревогой и даже страхом писала:

А я стою перед иконой

И знаю,- скоро буду там

Босой идти, с свечой зажженной

Пересекать затихший храм.

В рубаху белую одета...

О, внутренний мой человек!

Сейчас еще Елизавета,

А завтра буду -имя рек.

С неприязнью и подозрением смотрели привилегированные эмигранты на странную монахиню: она носит монашескую одежду и при этом запоем курит, позволяет себе громко спорить и смеяться, декламировать стихи, да и не только духовные; она с мешком таскается по рынку, потом часами пропадает в кухне своей богадельни - удивительно ли, что от нее пахнет рыбой? Ее называют матерью Марией, как святую,- какая же она святая? Она даже после пострига живет со своей семьей, с матерью и детьми. Она позорит монашество. Но у матери Марии было об этом свое представление. В статье, озаглавленной "Под знаком гибели", она требовала от монашества не ухода от мира, а - живой активности. "...Как ни трудно поднять руку на благолепную, пронизанную любовью прекрасную идею монашеской отгороженности от мира семьи, на светлый монастырь,- все же рука поднимется. Пустите за ваши стены беспризорных воришек, разбейте ваш прекрасный уставной уклад вихрями внешней жизни, унижьтесь, опустошитесь, умалитесь..." Ибо, учила мать Мария, следует "искать не монастырских стен, а полного отсутствия перегородки, отделяющей сердце от мира, от его боли". Удивительное монашество проповедовала эта женщина, которая в предвидении пострига воображала:

А в келье будет жарко у печи,

А в окнах будет тихий свет кружиться,

И тающий огонь свечи

Чуть озарит святые лица.

И тотчас опровергала сама себя: такая тихость, уют, смирение не для нее. В том же стихотворении читаем:

Когда же ветер дробью застучит,

Опять метель забарабанит в стекла,

И холод щеки опалит,

Тогда пойму, как жизнь поблекла.

Пусть будет дух тоской убит и смят,

Не кончит он с змеиным жалом битву...

Говорит Игорь Александрович Кривошеий:

Она прошла свое монашество так, что ничего не оставила для

себя, познав монашество как материнство в отношении к миру. Здесь

все было просто: если дети голодны, мать не может быть сыта, если

наги - одета, если умирают в газовых камерах - остаться целой и

невредимой.

К монастырям мать Мария питала отвращение - их буржуазность

была ей ненавистна: святые отцы, твердила она, не ведают заботы о

судьбах мира, они и не помнят о том, что мир - в огне. Нужно

широко распахнуть ворота бездомным, пусть вторгнутся они в

мертвую тишину келий и в безгласную торжественность трапезных.

Работы было невпроворот. В своем апостольнике, обрамлявшем ее оживленное, всегда румяное крупное лицо с черными глазами, в старой, обветшалой рясе ходила она в опийные притоны и марсельские портовые кабаки, сидела за столиками с пропойцами и блудницами - и возвращала их к жизни. Скольких она спасла!

В 1938 году она впервые посетила клинику для душевнобольных - там содержалось более пятидесяти русских; мать Мария повидала каждого из них, вызволила четверых - они оказались вполне нормальными, только не умели объясняться с французскими врачами. В последующий год она осмотрела еще восемнадцать клиник и, освидетельствовав двести русских пациентов, признала здоровыми около двадцати. Потом она занялась туберкулезными больными - их было много среди безработных русских; мать Мария, из-под земли достав немалые средства, создала туберкулезный санаторий в Нуази-ле-Гран (в этом доме, который позднее стал домом престарелых, в 1962 году, достигнув почти ста лет, умерла Софья Борисовна Пиленко, пережившая свою дочь на семнадцать лет).