Валерий Брюсов. Будь мрамором - Василий Элинархович Молодяков

— Ну, что ж! Очевидно, вы то и выразили, что вам хотелось.

Замечания его относились почти исключительно к строфике, он много говорил о метрике, отметил какафоничность некоторых столкнувшихся в строчке слов. Больше всего все-таки он распространялся по поводу рифмы, и у Глеба осталось впечатление, что мэтр больше всего обращает внимание именно на рифму. В голове все время вертелся наивный и смешной вопрос: „А скажите, Валерий Яковлевич: вообще-то, стоит мне писать дальше?“

Глеб понимал всю бессмысленность и наивность вопроса и тем не менее не удержался — спросил.

Опять такая же неживая улыбка.

— Я думаю, что стоит заниматься всем, к чему только чувствуется влечение. Важно желание и терпение научиться делать это хорошо.

Дальше последовали пространные и обстоятельные советы, как и чем можно достигнуть мастерства. Указания подкреплялись примерами из многих биографий. Преподано было фетовское наставление: поэзию, как творог, нужно оставлять на время под прессом, чтобы из нее отжалась вся вода. Уже поднявшись с кресла, только не протянув еще руки, Брюсов преподает последний заключительный совет:

— Вы знаете иностранные языки? Тогда переводите. Это лучшая школа. Старайтесь передать фактуру и внутренний строй оригинала. Если вам удастся это, можно сказать, что вы владеете стихом.

Кажется, Глеб добился этого скоро. Исправно раз в неделю ходил он на приемы, и каждый раз выслушивалось и подвергалось замечаниям каждое новое его произведение. […] Книжка „Русской мысли“ с напечатанными стихами, за полной его, Глеба Елистова, подписью, была настоящим триумфом и в гимназии, и дома. […] Поступая в университет, Елистов считал себя уже признанным поэтом. Гумилев похвалил его в „Аполлоне“. Книжка стихов, неизвестно почему называвшаяся „Возвращение Энея“, завоевала ему очень достойное, как расценивал он сам, место среди московских поэтов. Брюсов предложил ему принять участие в переводах для „Антологии французских поэтов XVIII века“[66]. Он был своим человеком и постоянным посетителем и „Свободной эстетики“, и „Кружка“. Его приглашали на все литературные вечера, он свыкался уже с мыслью, что принадлежит к этому кругу»{1}.

Дарственная надпись Валерия Брюсова Константину Большакову на книге «Зеркало теней». Март 1912. Собрание В. Э. Молодякова

Это в романе. В жизни Брюсов подарил один из первых экземпляров «Зеркала теней» «дорогому Константину Аристарховичу Большакову на память о летних и зимних встречах дружески Валерий Брюсов. 1912, март» (собрание В. Э. Молодякова) и писал в «Русской мысли»: «Природным даром музыкального стиха обладает Константин Большаков». «Валерий Яковлевич, — вспоминал Шервинский, — стремился помочь молодым поэтам, научить их. […] Брюсов вручил мне мою машинопись со своими карандашными пометками. Они были резковаты и лаконичны. Без уступок, но и без придирок. Терпимость сочеталась с четкостью. Замечания касались более всего банальностей, штампов. […] Я возвратился домой не только не подавленный железной рукой Брюсова, а наоборот. […] Он совершенно не насиловал волю своего ученика. […] Он не выносил только плохой поэзии»{2}

Еще больше стихов приходило по почте или приносилось с посыльными. Александр Булдеев, выпустивший в конце 1909 года сборник «Потерянный Эдем», писал Брюсову: «Около месяца тому назад я занес Вам недавно вышедшую книгу моих стихов. Не желая Вас беспокоить, я эту книгу вручил прислуге с просьбой передать ее Вам. Делая это дело, я думал только о том, что мне будет очень лестно иметь Вас моим читателем, а равно и то, что у меня — читателя Ваших изумительных созданий — нет других средств выражения признательности и поклонения со стороны неизвестного Вам человека. Но постепенно после долгих колебаний я пришел к глубокому желанию узнать Ваше мнение о моих стихах. Валерий Яковлевич! Мне нечего бояться сказать Вам, что я Вас считаю единственным в современной русской поэзии. […] Судите же сами, насколько для меня, начинающего, важно и ценно знать Ваше мнение. […] Если у Вас есть хоть minimum времени для меня, то очень прошу Вас указать день и час, когда я смогу Вас видеть»{3}. Состоялась ли встреча, неизвестно. Брюсов откликнулся на сборник отдельной рецензией в «Русской мысли», не поместив автора в «братскую могилу» обзоров, — хотя само упоминание в них многого стоило, особенно для дебютанта, — а два года спустя перепечатал отзыв в «Далеких и близких», куда включил только наиболее важные статьи.

Обзоры и рецензии Брюсова в «Весах» и «Русской мысли» были полезными уроками для молодых поэтов — по крайней мере, для тех, кто хотел и был готов учиться. Их отличительные черты — объективность (изменившая автору только в начале 1920-х годов) и установка на полезность, прежде всего в области стихотворной техники. В них мало похвал, но это не от критиканства, а от природной строгости в сочетании со стремлением больше сказать по делу в ограниченном объеме. В них нет «импрессионизма». В них встречаются резкие выражения, но нет оскорблений и грубости, свойственных многим рецензентам и до, и после революции. «Письма о русской поэзии» Гумилева с их установкой на мастерство — производное от рецензий Брюсова, который в журнале «Печать и революция» высоко оценил посмертный сборник статей своего ученика даже через два года после его расстрела. Брюсовское влияние очевидно в рецензентской практике и других поэтов, включая Ходасевича и Георгия Иванова.

«Напомнил мне меня 1895 года», — записал Валерий Яковлевич 15 мая 1907 года о первой встрече с Николаем Гумилевым, пояснив: «Видимо, он находится в своем декадентском периоде». Их переписка — ценный источник и увлекательное чтение; если бы письма Брюсова сохранились полностью, это был бы идеальный мастер-класс. Николай Степанович присылал учителю почти все, что писал (некоторые тексты сохранились только в архиве Брюсова), а тот открыл ему страницы «Весов», поддерживал и защищал — например, от Гиппиус, оказавшей молодому поэту издевательский прием. Суть своего ученичества Гумилев подытожил в письме из-за границы 2/15 августа 1907 года — почтительном и веселом, серьезном и ироничном, скромном и самонадеянном:

«Ваше молчанье — совершенно справедливое возмездие для меня, но неужели оно продолжится вечно. Подумайте, что это может повергнуть меня в такое мрачное отчаянье, что я начну писать революционные стихи для „Перевала“ и плагиаты-компиляции для „Золотого Руна“. И на Вашу совесть ляжет гибель юноши. Теперь я хочу привести основания, по которым Вы могли бы меня простить: во-первых, Вы сами писали мне два года назад, что я поэт, и я не настолько слеп, чтобы не видеть, что я делаю успехи с каждым годом. А ведь Вы переписываетесь со мной не как с человеком, который по несчастной случайности оказался