Крест на чёрной грани - Иван Васильевич Фетисов

мутило душу раньше и что нахлынуло сейчас, сказал недавний унтер-офицер. Послушай, ревностный блюститель закона!

И Фёдор (семь бед – один ответ), не рассуждая, будет слушать прокурор или не будет, продолжил:

– Вам, Вил Ипатыч, полезно, ещё не поздно, понять характер сибирского крестьянина. Не сердите его, оставьте в покое, пусть он пашет и сеет, сколь желает его душа, и скота держит столько, сколько позволяет подворье. Иначе… – Фёдор кашлянул, вытер смятым платочком усы и снова собрался с мыслями. – Иначе он возьмёт вилы. Сибиряки знают, кто такие были Болотников, Разин, Пугачёв… Тогда они поднимали и народ шёл за ними ради воли и свободы, против помещичьего рабства. В Сибири, знаете, такого не было. Здесь крестьянин жил по своему здравому смыслу, и тем страшнее навязывать ему чужое… Разойдётся – не уймешь…

– Пугаете бунтом?! Не вы ли уж явились новым Пугачёвым? – прокурор соскочил с кресла, вышел из-за стола и встал за спиной Градова. – Хотите за решётку – посажу!

– На это много ума не надо, – повернулся Фёдор лицом к прокурору. – Што, за решёткой пользы от меня будет больше? Ну, посадите – злость притушите, радости вам прибудет. Прибудет, и снова злость поглотит… На моё место станет другой, а на него глядя, и третий.

– Сейчас придёт начальник милиции Зитов, посоветуемся… Если он будет настаивать на аресте, я, может, откажусь от своего сердобольного решения и санкцию выдам… Знайте: прокурор Гвоздилин не шутит.

Да, власть, одержимая страстью грабить и разрушать, не зная ради чего, слепо страшна.

– Ну и чем же ныне занят господин отставной унтер-офицер? – спросил прокурор, с прищуром карих глаз посматривая на Фёдора. – Пашете-сеете?..

– Пашем-сеем, на то она и жись деревенская – себя и других, рабочий люд кормить.

– Только не забывайте про установку советской власти не раздувать частное хозяйство. Кулацкие замашки пресекали и будем пресекать впредь.

– Я понимаю это как подавление желания человека в волю свою и радость работать на земле. Нет установок новой власти и о том, какой должна быть частная собственность. Нет и быть не может, ибо народная власть призвана не подавлять, а всемерно поддерживать и поощрять творческую активность человека.

– Хитрая логика! Он хвалит советскую власть, держа камень за пазухой. Или, может, я ошибаюсь?

– Да, ошибаетесь, – сказал Фёдор. – Ваша ошибка, скорее, заблуждение, когда правильное понятие в угоду кому-то или чему-то извращается и в конце концов порождает жестокое сопротивление. И вот у меня возник такой вопрос: – Кого и што вы так горячо защищаете?

– Странно – кого и што? Марксову коммунистическую идею и тех, кто её проводит в жизнь.

– Грабителей… от имени новой власти!..

– Смеете ли?! – крикнул прокурор, вставая. – Не верите в знамя Октябрьской революции?! Маркс – Ленин верят, а вы?..

– Я верю… в зримое доброе дело – построить дом, вырастить сына, посадить дерево. А што касается социализма-коммунизма, я их признаю как заманчивую теорию, обречённую на весьма долгое ожидание своего претворения в жизнь.

Прокурор пожал плечами.

– Удивляюсь вашей лености. Посмотрите вокруг себя – рядом с вашей заимкой создана коммуна. Воплощение теории в конкретное дело налицо! Это ли не революционное завоевание?

– Трудно поверить. Я там был – сестра коммунарка… Посмотрел.

– Ну, и што?

– Стоят осиротело оголённые кулацкие дома, а в доме и поесть мужику нечего… Молодёжь дикует – пляшут лихо, задорно поют… На носу посевная, а лошади едва копыта передвигают… Вот вам и коммуна!

Прокурор ошалело выпучил глаза.

– Так и есть? Не врёте?! Надо разобраться! Сёдни же посмотрю… – и чтобы осадить речистого собеседника, вынул из пухлой папки мятый лист бумаги, подал Градову прочитать написанное. Четыре строки с явными признаками плохого грамотея Фёдор пробежал одним взглядом:

…Едет Ленин на телеге,

А телега без колёс.

«Ты куда, товарищ Ленин?» —

«Ликвидировать овёс…»

И, отложив в сторону, покачал головой.

– Не вашей милости работа? – спросил прокурор.

– Нет! Впервые вижу… Это гнусный пасквиль на человека, под руководством которого свершилось великое дело.

– Октябрьская революция?

– Честь имею сказать – да!

– Странно! А все ваши действия, по крайней мере до сей поры, свидетельствуют об обратном – вы советскую власть не признаёте!

– Признаю… Но против тех, кто под защитой революции ей же вредит…

– А кто же это?

– Всякие уж страшно цепкие на расправу активисты-грабители. Те же, возьмите, продотрядовцы, – Фёдор сделал паузу и, увидев, что прокурор опять настроился слушать, продолжил. И Фёдор не стал скрывать того, чему дивился, чем возмущался и что не понимал. Не понимал того, например, зачем понадобилось переносить с облюбованных хозяевами мест и названные «кулацкими» добротные дома и создавать «коммунарские» поселения. Позабавились прыткие коммунарики охотой пожить вольно да ладно и разбежались кто куда. И уж страшно непокорно противилась его душа круто начавшейся продовольственной развёрстке. Насилие!.. Грабёж!.. Мужику дали землю, но это не повод к тому, чтобы драть с него три шкуры… Дали волю ярым активистам под предлогом излишков задаром обирать крестьянские подворья дочиста… А непокорного мужика-кормильца – в ссылку либо в Александровский централ… Вот кто, озлобляя народ и тем самым настраивая его против новой власти, вредит ей – эти цепкие, как борзые псы, активисты. А сделай власть по-другому – заплати мужику за его труд, он без злости, если они есть, отдаст эти излишки. А вместо разумного шага придумали статью за саботаж или, как там, за укрывательство, што ли… А чиновнику – и карты в руки, дай развернуться себе в утеху, а простому люду – на мученье…

…Широко распахнув двери, вошёл Зитов, мужчина лет тридцати пяти, чисто побритый, с ёжиком русых волос на круглой лобастой голове.

Прокурор попросил Фёдора выйти в приёмную и дождаться там вызова. В приёмной было многолюдно. Люди стояли, прислоняясь к стенам. Бабы, чтобы не мешать горячими разговорами, больше толпились в узком полутёмном коридоре. Никого знакомых в толпе Фёдор не увидел и подумал о том, что и он для них человек не свой. Свой не свой, а всё ж мужик приметный. Высок, широкоплеч, в офицерском одеянии без погон. И среди приютившихся в уголке мужиков завязался тихий разговор.

– Глянь-ка, Кеха, кажись, младший Градов?

– С германской пришёл который? Унтер-офицер?

– Он, он!

– Его видели ране при трёх крестах…

– Носить не время – положил в укромное местечко. Когда-нибудь вынет… Да и без того понятно: с царскими наградами идти к прокурору… В церковь ишо туда-сюда…

– Это да… Прокурор ишо со злости сорвёт кресты, а кто посмеет ему сказать, что сделал плохо. Никто!

– А правда ли? Слышно, ишо Фёдор, как и мы, грешники,