Белая Русь(Роман) - Клаз Илья Семенович

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Пан Вартынский был недоволен дядей. Особенно неприязнь усилилась в последнее время, после того как, однажды отужинав, он сказал, что хотел бы получить свою долю злата. «Отдам!» — сухо бросил пан Поклонский, но когда отдаст — не сказал. Прошел месяц с того дня, как Поклонский припрятал шапку с кольцами, брошами, браслетами, которые взял у жидов. Теперь Вартынский сожалеет, что сразу не забрал половину. Пан Поклонский все унес к себе в покои и спрятал. С тех пор ни словом не обмолвился о злате. Поклонский видел, что племянник стал раздражителен, все меньше разговаривал. А если и вел разговор — в глаза не смотрел. Поклонский понимал, что добыча становится причиной раздора, но делить ее не хотел наполовину. Решил, что племяннику должно хватить и четвертой части, за которую он должен быть признателен и благодарен. Если б не он, Поклонский, не было б и этого. Больше того, племянник должен быть благодарен за имение и деревню, которые получил от царя после просьбы Поклонского. И все же злато придется делить.

Поздно вечером позвал к себе в опочивальню племянника, поставил на столик ларец и придвинул свечу.

— Глаза не пяль и не проси, — предупредил Поклонский. — Дам сколько надобно.

Он открыл крышку. Колыхнулось пламя свечи. Сверкнуло тысячами искорок злато, замельтешилось, переливаясь гранями. Вартынский уставил глаза в ларец и посмотрел на дядю.

— Это все?

— Как видишь, — Поклонский легонько встряхнул ларец. Содержимое его зазвенело.

— Кажется, его больше было, — не сдержал удивления Вартынский.

— Еще что придумаешь? — отрезал Поклонский. — Не воровством ли уличаешь?

— Серчать нечего, — нахмурился Вартынский.

Оба вздрогнули, посмотрев на оконце: показалось, что скрипнула ставенька. Пан Поклонский прикрыл крышку ларца и придавил крепкой ладонью.

— Ветер, — успокоил Вартынский.

— Я не серчаю. — Поклонский поднял тяжелый взгляд. — Подумал бы, чем благодарить за маентки, потом уж ждал злата.

Вартынский ничего не ответил — только задрожали губы. Если б мог он сейчас, разбил бы ларец на голове дяди, растоптал, размолол злато, чтоб никому не досталось. Пересохшим ртом настойчиво проронил:

— Дели!

Поклонский вынимал из ларца кольца, внимательно рассматривал их и раскладывал в две кучки. Одну кучку придвинул поближе к себе, вторую, меньшую, к Вартынскому.

— Из моей доли надо отдать пану Шелковскому, — оправдываясь, сказал Поклонский, но все же вынул из ларца еще один браслет и положил в кучку Вартынского.

— Вот, бери…

Вартынский ладонью ссунул со стола в подол рубахи свою долю и, ничего не говоря, вышел из опочивальни. В своей спаленке высыпал злато в тряпицу и заложил под подушку.

Накинув кафтан, вышел на крыльцо. Ночь была ветреная, но не темная. Показалось Вартынскому, что у кустов мелькнула тень. Присматриваться не стал — колышатся и шуршат ветви сирени и акации. Подошел к углу дома и тут же был схвачен сильными руками. Не успел ни вырваться, ни крикнуть. Острая боль пронзила все тело. Его отпустили, и Вартынский тяжело упал на землю.

Спустя полчаса Вартынский очнулся. Кое-как дополз до крыльца. Или служанка услыхала шорох, или тоже выходила по надобности, но наткнулась на Вартынского и с криком бросилась в дом. Проснулись слуги. Поднялся переполох. Зажгли свечи. Вартынского принесли в комнату. Грудь его была в крови. Он с трудом приоткрыл глаза и слабыми губами прошептал:

— Они убили меня…

— Кто?.. Говори кто?!. — кричал Поклонский в самое лицо и тормошил слабую руку.

Но пан Вартынский больше ничего не успел сказать…

Всю осень Поклонский получал плохие вести от чаусского старосты. Тот сообщал, что холопы ни денег, ни хлеба не дают, все больше и больше проявляют своевольство, в полк идти не желают. А с тех пор, как Могилев принял русское подданство, а на Украине черкасы собрали раду и объявили о своем решении идти под руку московского государя, все время грозятся побросать хаты и податься с бабами и детьми к черкасам.

Вести тревожили Поклонского. Тревожили потому, что с тех пор как получил в собственность Чаусы и четыре деревни, от холопов не имел ни гроша, ни зернышка. Но деньги и хлеб он взыщет раньше или позже. То, что мужики в полк не идут и службу нести не желают — дело хуже. Полк тает с каждым днем. Те, кто три месяца назад сами шли и просились принять ратниками, теперь тайно бегут к казакам или в леса, где собираются в шайки. Эти шайки не только жгут панские маентки, но и завязывают бои с небольшими войсковыми отрядами.

Поклонский собирался в Чаусы, но поездку откладывал из-за осенней распутицы: в сентябре и октябре шли дожди. Дороги раскисли и стали плохо проезжими. В конце октября начались морозики. Лужи на шляхах затянуло тонким белым ледком. Поклонский собрался в дорогу.

Выехал рано утром. Кони легко шли по твердой земле. В Чаусы прискакали за полудень. Староста повел в хату, выставил мед и мясо. Поклонский не прикоснулся к снеди. Одно, что к седлам были привязаны корзины с провизией, другое — не хотел брать угощение от старосты, которого собирался наказывать.

Староста послал бабу за казначеем. Тот немедля явился и, переступив порог, упал в ноги Поклонскому. Полковник не стал ожидать, пока казначей произнесет все здравицы.

— Говори, сколько собрал налога?

Казначей расстегнул кожушок, снял с шеи веревочку, на которой болтался мешочек.

— Девяносто семь злотых, милостивый пане!

— А остальные?

— Божатся лавники и купцы, что после ярмарки отдадут сразу.

— Передай купцам и лавникам, что буду сечь нещадно за долги. Знают те и другие, что деньги нужны на военные потребы. Мне, полковнику белорусцев и защитнику вашему, не к лицу увещевать чернь и мещан. Сами должны знать обязанности и блюсти их.

Казначей кивал седой бородой и повторял:

— Так, пане милостивый, так… Молимся денно и нощно за твое здоровье.

Поклонский деньги взял.

— К новому году чтоб все долги были отданы. Не то тебе первому бороду вырву!

В десяти верстах от Чаус деревня Горбовичи. Поклонский решил на обратном пути заехать в Горбовичи и приказать холопам везти зерно в Могилев.

Горбовичи прижаты густыми сосновыми лесами к шляху. Десяток хат, словно старые обомшелые грибы, наполовину торчали из земли. Живности у горбочевских хлопов никакой. Жили тем, что сеяли хлеб и промышляли мелкого зверя. У деревни текла неглубокая, но богатая на рыбу речушка. Мужики ловили плотву, вялили и солили ее на зиму. За последние полсотни лет дважды горели Горбовичи. Первый раз налетели татары. Девок и мужиков забрали в полон, стариков и детей порубили, а деревню сожгли. Второй раз гроза подожгла хату. От нее пошли пылать другие. И оба раза Горбовичи выживали, отстраивались заново. Казалось, не было силы, которая могла испепелить навечно эту тихую, заброшенную в лесах деревню.

Возле первой хаты Поклонский соскочил с седла и приказал старосте, которого взял с собой, звать мужиков из всех хат. Пока староста ходил, прикинул, что деревня может дать два воза хлеба. Рожь уродила в этом году, и хлопы собрали ее вовремя. Староста быстро возвратился. Сняв шапку, мял ее в трясущихся руках.

— Нету хлопов, пане…

— Собери! — недовольно ответил Поклонский и щелкнул кнутом по голенищу.

— Пусто в хатах…

Тревожное предчувствие овладело Поклонским.

— Куда подевались хлопы?

— Поубегали, пане…

Поклонский сжал короткое плетеное кнутовище. Не спрашивал, куда поубегали. Было ясно: подались на Украину или в русские земли. Поклонским овладел неудержимый наплыв ярости. Он схватил отвороты полушубка и тряхнул старосту. Мужик побледнел.

— А я, что, не Русь?!. Говори, не Русь?!. Кто я?!. — Поклонский швырнул мужика, и тот, выронив шапку, полетел на землю.

Не поднимаясь, староста мотал раскудлаченной головой и шептал в страхе: