Здравствуй, комбат! - Николай Матвеевич Грибачев

и я их не понимаю. Однажды группа ваших зашла в музей, где я служил гидом, и я нечаянно обронил русскую фразу. Они спросили меня: не русский ли я?

— Нет, — сказал я. — Я только жил в России.

Я отрекся, потому что мне было стыдно за себя.

Так вот, я боялся. Я боялся, что меня убьют, я боялся и вас, и самого себя, своего сумасшествия.

— А материалы? — снова настаивал я.

— Это случайность, честное слово…

— Может быть, обойдемся без ссылок на честность?..

— Все равно — это случайно. Я мог рискнуть перейти через один кордон, а не через два. Я просил капитана финского погранотряда пропустить меня. Он сказал: «Мы уважаем частные дела и пропустим вас, но вы должны собрать информацию, это цена нашей помощи».

Остальное просто. Я пришел к старику и заявил, что мне нужно золото и еще кое-что и все это я возьму. Сначала он кричал, что я беглый трус и вор, что золото принадлежит тому же, кому принадлежит и земля, в которой оно запрятано, потом стал мягче.

У меня учится внучка, — твердил он, — я сторожил это золото пятнадцать лет. Я должен получить часть…

Какое мне было дело до этого? Развязка произошла, когда я стал брать бумаги, — старик кричал, что он не позволит грабить гостя, что я отродье собаки и забыл северный обычай, по которому гость и его имущество неприкосновенны. Когда он попытался меня оттащить, я ударил его ножом. Я пришел издалека, я промерз до костей…

— Рассказывай, как ты убил Анни, — говорю ему.

— Она меня ранила. Когда я увидел ее в избе, я подумал, что схожу с ума, — так велико было сходство с моей женой. Но это была не моя жена — я узнал по глазам, по разговору, по удивительной чистоте, что она принадлежит другому времени. Но она не знала, кто я, и я ни о чем не говорил при ней…

Вот почти и вся история. Я провел с этим типом одни сутки, но услышал столько мерзостей, что порой мне казалось, будто сам стал грязнее. Впрочем, что ж, мы живем в ином мире, подобное ощущение понятно!

Концерт окончился. Трое друзей, случайно встретившихся в буфете и забывшихся разговором, уже собирались уходить, когда к ним подошла светловолосая стройная женщина. Она еще издали улыбнулась рассказчику и помахала ему рукой.

— Вы что же оторвали его от концерта? — обратилась она к приятелям.

Те конфузливо переглянулись и промолчали.

— Ну да ладно, — засмеялась она. — Прощаю, но только пора и о доме подумать. Я подожду у зеркала.

— Кто это? — спросили приятели, когда женщина отошла.

— Анни, жена.

— Позволь, ты же сказал, что Анни убили. Или ты нашел дубликат?

— Зачем убили? — улыбнулся рассказчик. — Я нашел ее после того, как свел на заставу «родственника» и похоронил старика. Анни была в больнице. Во время перестрелки, когда ее ранило, она захотела пить, ползком добралась до проруби, и тут ее подобрали проезжие крестьяне. Она, видите ли, верила в золото столько же, сколько и я, но она заметила кражу материалов и решила, что должна обязательно вернуть их… Да, впрочем, вы заходите-ка, Анни сама вам расскажет, как и что, она это умеет лучше меня. Хорошо?

1936

РИНУ

Рику Лехто захватили в Лендерах. Раненный в пах, он не мог уйти с отступавшим отрядом и упросил оставить его на попечение одного крестьянина, сочувствовавшего красным. К моменту прихода лахтарей у Рику начался бред — ему все казалось, что он находится на длинном мосту в Хельсинки и продолжает стрелять по наступающим белым, хотя было ясно, что шансы на победу очень невелики и красный Хельсингфорс с часу на час должен пасть.

— Для нас тоже найдут свою стену коммунаров, — говорит сосед Рику слева, студент.

Мысли Рику обострены предельно, и он ловит смысл фраз по движению губ.

— Чтобы всех нас похоронить, нужно превратить в могилу половину суши, — резко отвечает Рику.

Он продолжает стрелять, тщательно целясь, и всякий раз после выстрела в рядах немцев становится одной каской меньше. Рику ненавидит смертельной ненавистью этих чужеземных палачей, и торжество сводит в улыбку его полные, красивой формы губы. О смерти он не думает — для этого просто не хватает времени.

За углом застрекотал пулемет. Передние ряды лахтарей, продвинувшиеся на середину моста, падают, словно подкошенные, а в задних начинается паника, тот опасный переполох, который губит в одну минуту самые дисциплинированные армии. Рику встает и, увлекая за собой товарищей, бросается вперед. Его храбрость заражает других рабочих, и в одно неуловимое мгновение защитники красного Хельсингфорса переходят от безнадежности к вере в успех, подхватывают идею вылазки. Кто-то бежит к мосту с красным флагом.

В это время над крышами, почти на уровне труб, бреющим полетом проходит германский самолет, и в рабочем доме звенят высаженные пулями стекла. Одновременно на верху башни гаснет красный фонарь, не потухавший с самого начала восстания… С мстительным подвыванием кружит самолет. Под пулями падает при входе на мост знаменосец, и рабочие вновь, пригибаясь к земле, возвращаются за свои прикрытия.

Но вот лахтари приостанавливают начатое было наступление, в их рядах происходит движение. Каски расступаются, и в образовавшемся проходе появляются женщины. Они идут молча, плотной толпой, еще не понимая, куда и зачем их ведут. Одна из женщин, тощая и высокая, снимает косынку и машет рабочим. Женщину бьют прикладом.

Женщин выстраивают впереди солдат и, подталкивая штыками, заставляют идти вперед. Прячась за ними, лахтари начинают новое наступление.

Красные бойцы узнают своих матерей, жен и сестер. Выстрелы стихают, дважды захлебнувшись, словно от невыразимого удивления, умолкает пулемет. Наступает жуткое затишье.

— Будь они прокляты! — кричит старый рабочий, с утра лежавший рядом с Рику. — Будь они прокляты! Я не могу стрелять в своих.

Рику видит, как по обветренному желтому от усталости лицу рабочего катятся слезы. У него самого судорожно сжимаются пальцы.

— Стреляйте, эй, вы! — вдруг кричит идущая впереди стройная молодая женщина с ребенком на руках. — Стреляйте, рабочие, мы все равно умрем!

— Смерть лахтарям! — подхватывают ее крик другие.

Одиноко звучит выстрел Рику. С замутившимися гневом глазами, не пригибаясь, он бежит к пулемету.

Молодой пулеметчик, знакомый Рику токарь, дрожит мелкой нервной дрожью.

— Не могу!

Рику замахивается прикладом, но бессильно опускает винтовку и сам ложится к пулемету. Трясущимися пальцами