Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

Отрицать логичность таких построений было трудно, и если бы все его перспективы ограничивались только тремя сотнями фунтов в год, что он получал от меня, я бы посоветовал ему идти и открывать мастерскую прямо завтра утром. А так я тянул время и чинил препоны, и успокаивал его от раза к разу, как только мог.

Само собой разумеется, он прочитывал книги мистера Дарвина сразу же по их выходе, и воспринял теорию эволюции как символ веры.

— Я сам себе кажусь, — сказал он однажды, — той гусеницей, которая, если ей помешать плести свой гамак, должна начинать всё с самого начала. Пока я катился вниз по социальной лестнице, всё было нормально, и я зарабатывал бы деньги, если бы не Эллен; а когда я стараюсь работать на уровне повыше, я терплю полный провал.

Не знаю, справедливо ли такое сравнение, но уверен, что чутьё не подводило Эрнеста, когда нашёптывало ему, что после глубокого падения ему лучше всего начать новую жизнь с самого низкого уровня; как я только что сказал, я позволил бы ему вернуться к своей мастерской, если бы не знал того, что знал.

По мере приближения назначенного его тётушкой срока я всё старательнее подготавливал Эрнеста к тому, что его ожидало, и вот, наконец, в его двадцать восьмой день рождения я смог всё ему рассказать и показать письмо, подписанное ею на смертном одре, о том, что мне поручается хранить для него её деньги. В тот год (1863) его день рождения пришёлся на воскресенье, но уже на следующий день я перевёл все его акции на его имя и представил ему все учётные книги, которые он сам вёл на протяжении последних полутора лет.

Несмотря на всю мою подготовку, понадобилось немало времени, пока мне удалось уверить его в том, что эти деньги — его собственность. Он говорил мало, и я не больше, ибо не поклянусь, что не был столь же взволнован благополучным завершением моего попечительства, сколь и он сам, оказавшийся владельцем более чем 70 000 фунтов. Когда он заговорил, это было выплёскивание по одной-две фразы кряду.

— Если бы мне надо было выразить этот момент музыкой, — сказал он, — я бы вволю попотчевал себя альтерированным секстаккордом.

Немного позже он, помнится, говорил со смешком, имевшим какое-то семейное сходство в его тётей:

— Я больше всего наслаждаюсь не тем удовольствием, что мне доставляет эта новость, а тем страданием, что она причинит всем моим знакомым, кроме вас и Таунли.

— Не вздумай рассказывать отцу с матерью, — сказал я. — Это сведёт их с ума.

— Нет-нет, — отвечал он, — это было бы слишком жестоко; как если бы Исаак приносил в жертву Авраама, а вокруг никаких кустов и никакого запутавшегося в них рогами овна[266]. Да и зачем? Мы вот уже четыре года как совершенно порвали друг с другом.

Глава LXXXII

Такое ощущение, что наше упоминание вскользь о Теобальде и Кристине каким-то образом вызвало их из латентного состояния в активное. Все эти годы, со времени их последнего появления на нашей сцене, они провели в Бэттерсби, направив всю свою любовь и привязанность на двух оставшихся детей.

Горькой пилюлей была для Теобальда утрата власти мучить своего первенца; по правде говоря, я уверен, что он чувствовал эту утрату острее, чем любой позор, каким его могло бы покрыть Эрнестово тюремное заключение. Раз-другой он делал попытки начать переговоры через моё посредство, но я ни разу даже не упомянул о них Эрнесту, зная, как это его расстроит. Теобальду же я написал, что сын его остаётся непреклонен, и советовал хотя бы на время отказаться от попыток поднимать этот вопрос. Тем самым, думалось мне, я одновременно угождал Эрнесту и досаждал Теобальду.

Однако через несколько дней после получения Эрнестом своего наследства мне пришло письмо от Теобальда, куда было вложено другое, для Эрнеста, и это письмо не передать ему я не мог.

Вот это письмо:

— хотя ты уже неоднократно отвергал мои попытки к примирению, я снова обращаюсь к лучшей стороне твоей натуры. Твоя мать, которая давно больна, приближается, насколько я могу понять, к своему концу; она не в состоянии удерживать что-либо в желудке, и д-р Мартин едва сохраняет надежду на её выздоровление. Она выразила желание тебя увидеть; она говорит, что знает, что ты не откажешься приехать к ней, и мне, принимая во внимание её состояние, не хотелось бы подозревать тебя в противном.

Прилагаю к сему почтовый перевод на билет, и также оплачу обратную дорогу.

Если тебе не в чем ехать, закажи, что сочтёшь подходящим, наказав, чтобы счёт был прислан мне, — я немедленно оплачу его, в пределах восьми-девяти фунтов, а если ты сообщишь мне, каким поездом приедешь, то я вышлю экипаж, чтобы тебя встретили.

Разумеется, никаких колебаний у Эрнеста быть не могло. Он мог себе позволить улыбнуться на предложение отца заплатить за его платье и на присылку почтового перевода точно на билет во втором классе, но, конечно же, его потрясла весть о матери, о том состоянии, в каком её описывал Теобальд, и тронуло её желание видеть его. Он дал телеграмму, что приедет незамедлительно. Я виделся с ним незадолго до отъезда и порадовался тому, как славно поработал его портной. Даже сам Таунли не мог бы вырядиться с большим вкусом. Кофр, плащ, дорожный плед — всё подходило друг к другу, и всё было ему под стать. По-моему, он стал гораздо симпатичнее, чем в двадцать два или двадцать три. Полтора года спокойной жизни изгладили все следы былых мучений, а ставши теперь по-настоящему богатым, он обрёл эдакое беззаботное и добродушное выражение лица, какое бывает у человека, у которого всё в полнейшем порядке, и какое сделало бы привлекательной и гораздо более невзрачную внешность. «Теперь уж точно, — подумалось мне, — что бы он ни делал, а жениться уж больше не женится никогда».

Поездка вышла мучительной. На подъезде к станции, где таким знакомым был каждый кустик, воспоминания охватили его с такой силой, что тётушкины деньги, обладателем которых он стал, показались ему сном, а явью — возвращение в отчий дом, как бывало, на каникулы из Кембриджа. Как он ни сопротивлялся, а старинный тошнотворный груз тоски по дому давил и давил его, и сердце билось при мысли о приближающейся встрече с отцом и матерью, «и ведь придётся, — подумалось ему, — поцеловать Шарлотту!»

Встретит ли его отец на станции? Приветит ли, как ни в чём не бывало, или будет холоден и сух? Да, а как он воспримет новость о привалившем сыну счастье? Поезд подтягивался к перрону, и Эрнест в нетерпении обводил глазами немногочисленную публику, собравшую на станции. Знакомой фигуры отца не было, но по ту сторону штакетника, отделявшего платформу от станционного двора, он заметил запряженную в пони карету, довольно, показалось ему, потрёпанную; он узнал на козлах отцова кучера. Прошло ещё несколько минут — и эта карета везёт его в Бэттерсби. Он не мог сдержать улыбку при виде того, как поражён был кучер переменой его внешности; еще бы — в последний приезд домой Эрнест был в платье священника, теперь же он не просто мирянин, но мирянин, одетый без оглядки на цену. Так велика была перемена, что кучер и узнал-то его только тогда, когда Эрнест с ним заговорил.

— Как мои отец с матерью? — спросил он, едва успевши взобраться в карету.

— Хозяин хорошо, сэр, — был ответ, — а вот миссис очень плоха.

Лошадь понимала, что идёт домой, и тянула гужи резво. Было холодно и сыро, как и положено в ноябре; в одном месте дорогу затопило, в другом путь им пересекли несколько всадников с собаками — неподалёку от Бэттерсби в то утро гуляла охота. Некоторых из них Эрнест знал, но они его, судя по всему, не признали, а может быть, не прослышали ещё об его удаче. Вот показалась колокольня, и рядом, на вершине холма, дом приходского священника с трубами, едва вздымавшимися над окружавшими его деревьями; он откинулся на спинку сиденья и закрыл лицо руками.

Но даже самые страшные на свете четверть часа когда-нибудь проходят, прошли и эти, и через несколько минут он стоял на ступенях парадного входа в отчий дом. Его отец, услышав приближающуюся карету, вышел навстречу и сошёл на несколько ступенек. Он тоже, как и кучер, с первого взгляда заметил, что Эрнест одет так, как одеваются люди, не стеснённые в средствах, и что он выглядит крепким, исполненным здоровья и жизнерадостным.

Теобальд рассчитывал совсем не на это. Он хотел, чтобы Эрнест вернулся, но вернулся, как подобает возвращаться всякому уважающему себя, честных правил блудному сыну — униженным, обездоленным, просящим прощения у долготерпеливейшего и нежнейшего из отцов. И если на нём чулки и башмаки и вообще хоть какая-то целая одежда, то лишь потому, что совершеннейшие уже лохмотья и обноски благодатной волею отца выброшены прочь, — а вот на тебе, он красуется в сером Ольстере и бело-голубом галстуке и выглядит лучше, чем когда-либо в жизни. Это неприлично. Это что ж, ради этого Теобальд был настолько щедр, что вызвался предоставить Эрнесту приличный наряд, в котором он мог бы показаться пред смертным одром матери? Он, конечно, ни на пенни не превысит обещанных восьми или девяти фунтов. Какое счастье, что он установил предел! Да что говорить, он, Теобальд, в жизни не мог позволить себе такого кофра. Он и теперь пользовался старым, который отдал ему его отец при поступлении в Оксфорд. И вообще, он говорил об одежде, а не о багаже.