Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

Он явно забавлялся, но при этом было совершенно очевидно, что он говорит серьёзно. Он продолжал:

— Ко мне постоянно приходят люди, которым необходима встряска или изменение, если хотите, но у которых, как мне известно, не хватит денег, чтобы убраться из Лондона. Это заставило меня задуматься — как их лучше всего встряхнуть, даже если они не могут оставить дом — и я составил список недорогих лондонских развлечений, и теперь рекомендую их своим пациентам; ни одно из них не обходится дороже нескольких шиллингов и не занимает больше одного дня, а то и половины.

Я заверил его, что это не тот случай, когда следует говорить о деньгах.

— Рад слышать, — отвечал он, по-прежнему забавляясь. — Гомеопаты используют аурум[256] в качестве лекарства, но они не дают его в достаточно крупных дозах; если вы сможете лечить вашего юного друга с помощью его щедрой дозировки, он скоро поправится. Однако мистер Понтифик недостаточно здоров, чтобы пережить такую радикальную перемену, как поездка за границу; из сказанного вами я заключаю, что перемен в его жизни в последнее время было предостаточно. Если ему сейчас отправиться за границу, он серьёзно заболеет, не пройдёт и недели. Надо подождать, пока у него немного повысится тонус. Попробую начать с моих лондонских снадобий.

Он немного подумал и сказал:

— Очень полезным для многих моих пациентов оказался Зоологический сад. Я прописал бы мистеру Понтифику курс крупных млекопитающих. Не надо, чтобы он думал, будто принимает их как лекарство, а просто пусть с полмесяца походит к ним дважды в неделю, пусть просто побудет с гиппопотамами, носорогами и слонами, пока они ему не надоедят. Я выяснил, что эти звери приносят моим больным больше пользы, чем другие. Обезьяны — не слишком сильная встряска, они не дают достаточной стимуляции. Крупные хищники лишены сострадания. Рептилии хуже, чем бесполезны, и сумчатые не намного лучше их. Опять-таки, птицы, если не считать попугаев, не очень полезны; он может поглядеть на них иной раз, но как можно больше времени ему следует якшаться со слонами и бегемотами.

И вот ещё — чтобы избежать однообразия, я бы перед зоосадом отправил его, скажем, на утреннюю службу в Аббатство. Не обязательно оставаться дольше, чем на Тедеум[257]. Не знаю почему, но Юбилате[258] редко дают удовлетворительные результаты. Пусть просто два-три раза, не больше, заглянет перед зоосадом в Аббатство и посидит тихонько в Уголке поэтов[259].

А на следующий день отправьте его на пароходе в Грейвзенд. Вечерами пусть непременно ходит по театрам — а через две недели пожалуйте ко мне.

Не будь доктор такой знаменитостью, я усомнился бы в его серьёзности, но я знал его за человека делового, который не станет зря терять время — ни своё, ни пациентов. Выйдя от него, мы тут же взяли извозчика до Регент-парка и часа два фланировали перед различными вольерами. Может быть, это было результатом того, что сказал мне доктор, но я явно испытывал небывалые дотоле ощущения. В меня как бы вливалась новая жизнь или, может быть, новые взгляды на жизнь — что, в сущности, одно и то же. Я понял, что доктор был совершенно прав, считая крупных млекопитающих самыми полезными из всех животных; я наблюдал, как Эрнест, который ведь слов доктора не слышал, инстинктивно задерживался у их клеток. Слоны же, и особенно слонята, как бы одаривали его своей жизнью, и он пил её большими глотками, восстанавливая и воссоздавая свою собственную.

Мы пообедали в открытом кафе, и я с радостью заметил, что аппетит у Эрнеста уже улучшился. С тех пор всякий раз, когда мне не по себе, я тут же отправляюсь в Регент-парк, и мне неизменно становится лучше. Я это здесь упоминаю к тому, что вдруг кто-нибудь из моих читателей да воспользуется этим советом.

По окончании своих двух недель мой герой значительно поздоровел — так, как доктор и сам не ожидал.

— Вот теперь, — сказал он, — мистер Понтифик может ехать за границу, и чем скорее, тем лучше. Пусть пару месяцев покатается.

Так Эрнест впервые услышал о своей заграничной поездке, и сразу начал говорить, что я не могу себе позволить отпустить его так надолго. Я очень быстро навёл порядок.

— Теперь начало апреля, — сказал я ему. — Поезжай в Марсель, оттуда на пароходе в Ниццу. Там прогуляйся по Ривьере до Генуи, из Генуи во Флоренцию, в Рим и Неаполь, а возвращайся через Венецию и Итальянские озёра.

— А вы разве не поедете? — спросил он напряжённо.

Я отвечал, что отчего бы, мол, не поехать, и мы прямо с утра начали приготовления; через несколько дней мы были готовы.

Глава LXXX

Мы выехали вечерней почтовой каретой, а в Дувре пересели на паром. Вечер стоял мягкий, над морем висела яркая луна.

— Как вам этот мазутный запах от парома? Не правда ли, он как-то вселяет надежду, — сказал мне Эрнест — ведь он однажды летом, в детстве, с отцом и матерью ездил в Нормандию, и запах унёс его в прошлое, в те дни, когда огромный внешний мир ещё не начал отбивать ему бока. — Мне всегда кажется, что едва ли не самая лучшая часть заграничной поездки — это первый хлопок поршня и первый всплеск воды от удара лопасти.

Как в сонном тумане, мы высадились в Кале и потащились с поклажей по улицам чужого города в час, когда люди обыкновенно лежат в глубоком сне в своей постели; но лишь только уселись в поезд, мы тут же и заснули и проспали Амьен. Проснувшись в тот час, когда первые знаки утренней свежести только начинают давать о себе знать, я увидел, что Эрнест с острым, прочувствованным любопытством уже пожирает глазами всякий проплывающий мимо предмет. Ни пейзанин в блузе, спозаранок направляющийся в своей повозке на рынок, ни жена сигнальщика в мужниной шляпе и плаще, размахивающая зелёным флажком, ни пастух, выгоняющий овец на росистые пастбища, ни открывающиеся цветки первоцвета на насыпи — ничто не ускользало от него, всё впитывал он с наслаждением, для которого нет слов. Тянувший нас паровоз назывался «Моцарт», и это тоже нравилось Эрнесту.

Около шести мы достигли Парижа, как раз вовремя, чтобы пересечь город и успеть на утренний экспресс до Марселя; но уже к полудню мой юный друг совсем утомился и впал в спячку; он спал подолгу, а просыпался изредка и лишь на час-полтора, не больше. Поначалу он старался побороть сон, но потом нашёл себе оправдание: это так хорошо — иметь так много удовольствия сразу, что он может себе позволить растранжирить даже и очень большую его часть. Найдя теорию для самооправдания, он предался сну с миром.

В Марселе мы сделали остановку, и, как я втайне и опасался, перевозбуждение от внезапных перемен оказалось слишком сильно для всё ещё не окрепшего организма моего крестника. Несколько дней он проболел не на шутку, но потом поправился. Что до меня, я нахожу болезнь одним из больших наслаждений жизни, при условии, конечно, что тебе не очень плохо, и ты не должен работать, пока не оправишься. Помню, как однажды я заболел, находясь в отеле за границей — это было такое удовольствие! Лежать себе, ни о чём не заботясь, в тишине и тепле, без малейшей тяжести на душе, слушать далёкое позвякивание тарелок на кухне под рукой споласкивающей и убирающей их в шкаф судомойки; следить взглядом мягкие тени и блики на потолке от прячущегося за облака и вновь выходящего солнца; слушать мирное журчание фонтана внизу, во дворе, и звон колокольчиков на сбруе лошадей, и цоканье их копыт о землю, и шлепки хвостом по бокам, отгоняющие назойливых мух; не просто быть лотофагом[260], но и знать, что твой долг — быть лотофагом. «Ах, — думалось мне, — если бы сейчас, забывши все заботы, уснуть навек, — не было бы это лучшим даром судьбы, на какой я только могу надеяться?»

Было бы, было бы, но только предложи его нам, и мы не примем. Мы уж лучше смиримся с любым злом, какое бы нас ни постигло, и постараемся его пережить.

И теперь я видел, что и Эрнест чувствует себя так, как когда-то чувствовал себя я. Он мало говорил, но всё замечал. Однажды он меня напугал. Только начинало темнеть, когда он подозвал меня к своей постели и тихо и печально сообщил, что хочет что-то мне сказать.

— Я тут подумал, — сказал он, — что, возможно, не встану после этой болезни, так вот, если это случится, я хочу, чтобы вы знали, что на душе у меня только одна забота. Я говорю, — он капельку помолчал, — о своём поведении в отношении отца с матерью. Я был с ними слишком добр. Я слишком принимал их во внимание. — И тут он не сдержал улыбки, ясно доказавшей, что ничего серьёзного с ним нет.

На стенах его спальни висели гравюры времён Французской революции, изображавшие сцены из жизни Ликурга. Там были «Grandeur d’âme de Lycurgue», «Lycurgue consulte l’oracle» и потом ещё «Calciope à la Cour»[261]. Под этой последней была надпись по-французски и по-испански: