Крымские тетради - Илья Вергасов

Прошло довольно много времени, пока Генбергу удалось установить связь с ним.

- Вы взвалили вину на Кравченко? - допрашивали мы.

- Я подсказал Иваненко, что дед болтал лишнее.

- Вы выдали партизан Севастопольского отряда на базах?

- Нет, об этом я ничего не знал.

- Вы встречались с Генбергом лично после вашей вербовки?

- Да, встречался. В Маркуре и в доме кузнеца, на окраине Коккоз.

- О выходе связи на Севастополь вы предупредили?

- Да, я сообщил о выходе связи на Севастополь и указал намеченный район перехода.

- А о новом выходе Маркина вы знаете что-нибудь?

- Догадывался. Но куда ушел Терлецкий с Маркиным - не знаю.

- А о нападении, которое мы готовили на продовольственные склады в Юсуповском дворце, тоже вы сообщили?

- Я.

- Каким образом?

- Я напросился на эту разведку, хотя Калашников долго не соглашался. Я уговорил, доказал, что лучше меня никто этого не сделает. В доме кузнеца, пожимая ему руку, я передал заранее приготовленную записку.

- Почему вы, зная о готовящемся нападении на нас, подвергли себя опасности быть разоблаченным или убитым во время боя?

- Немцы должны были выступить в пять часов дня, к моменту выхода на операцию, но выступили немного раньше. Я не успел своевременно уйти.

- Вам известны силы, направленные против нас в данном наступлении, и его продолжительность?

- Нет, этого я не знаю. Знаю только, что наступление будет решающим.

Больше Камлиев ничего сказать не мог.

Мы расстреляли его тотчас же. Не мешало бы, конечно, сохранить предателя для дальнейших допросов, но трудно сказать, как сложатся наши дела завтра, может еще убежать.

35

Десять суток, десять страшных суток, десять дней и десять ночей. Они никогда не забудутся.

Я переживал их четверть века назад, но не забыл и сейчас ни одного часа. Разбуди меня в полночь, на рассвете, когда угодно, спроси: "Где был в десять часов утра третьего марта одна тысяча девятьсот сорок второго года, что делал, что переживал?" - отвечу не задумываясь: "Находился у родника Адымтюр, стоял за толстым буковым деревом и ждал цепь карателей. А что я чувствовал? Я хотел есть, хотел тепла - и даже больше, чем пищи!"

Тут не память, а рубцы на сердце!

Мои боевые товарищи, спутники тех дней!

Митрофан Зинченко! Он чуть выше среднего роста, будто литой, со стальными мускулами, легкий в походе, умеющий мгновенно засыпать и еще мгновеннее просыпаться, всегда точный в словах и поступках.

Глаза Митрофана! Вот делят трофейную конину. Калашников всячески хитрит, стараясь хоть на один кусочек объегорить кого-нибудь.

Но на контроле глаза Зинченко, они в одни миг, одним лишь взглядом разрушают всю калашниковскую тактику. И Калашников не случайно называет Митрофана "сатана глазастая" и старается быть от него подальше.

В минуты крайней опасности глаза Митрофана Никитовича сужаются, и зрачки куда-то тонут. Только слегка вздрагивают надбровные дуги.

Картина: откос, снежная вата на деревьях, падающая тропа, на ней люди. Не морозно, но сыро, ветер пронизывающе влажный. До двухсот партизан, одетых во что попало, небритых, с проваленными глазами от голода, полусонно стоят, безразличные к тому, что делается вокруг.

Мы - группа командиров - на пригорке. Внимательно прислушиваемся к собачьему лаю, который снова несется со дна долины. Он пока еле слышен, но медленно приближается к нам. Рядом севастопольцы - человек сорок, среди них Михаил Томенко - командир боевого взвода. Это наша надежда, все беды ложатся на их плечи, но ребята выносливы, им можно верить.

У Митрофана Зинченко сузились глаза.

- Топают сюда! - говорит он.

Я посмотрел на Зинченко. Он кивнул: севастопольцы бесшумно скользнули за командиром.

Проходят минуты, долгие как часы; лай совсем рядом. Приказано занять боевые позиции.

Напряжение - как перетянутая струна, вот-вот лопнет!

- Огонь! - зычный зинченковский голос.

Отчаянная трескотня автоматов, не менее отчаянный собачий визг, немецкие команды и двусторонняя пальба.

Я слежу за каждым шорохом, стараясь угадать, что происходит за горкой. Наконец сердце мое начинает стучать спокойнее: стрельба! Пошла левее, еще левее, собачий лай почти умолк.

Через час появляется Зинченко. Перекрещенный трофейными автоматами, флягами с ромом, а на широких плечах здоровенная овчарка с оскалом и потухающими глазами. Он бросает пса под ноги, подмаргивает:

- Чем не харч, товарищ командир!

За Зинченко показывается Черников. Мы называли его "тяжеловозом". Крупноплечий, крупнолицый, с широким мясистым носом, большерукий, с басовитым голосом. Физически на редкость силен. Однажды за один раз вынес из боя двух тяжело раненных партизан и не охнул.

Мастак был за пулеметом, классик в своем деле. Уж выберет позицию сам Суворов ахнул бы, похвалил. Много покосил немцев за эти дни.

Правда, на восьмые сутки мина разворотила пулемет, а самого Черникова так оглушила, что собственного голоса он не слышал, все спрашивал:

- Товарищи, голос у меня прорезывается, га?

Мы не могли сдержать улыбки, он нас при этом прямо-таки оглушал.

Поднял кулачище, потряс:

- Брешете, а все-таки вертится!

Вот он идет, проваливаясь по колено в глубоком снегу. На правом плече "дегтярь", на груди три автомата, за спиной ужасно вздутый вещевой мешок, а на руках раненый партизан, обливающийся кровью. Тащит все наш "тяжеловоз" и басит:

- Врешь, сволочь! А все-таки вертится!

...Когда мне трудно, невозможно трудно, я вспоминаю Алексея Черникова и его слова: "Врешь, сволочь! А все-таки вертится!"

Ну, а если совсем невмоготу, я еду к нему в Симферополь, и мы молча сидим друг против друга.

Еще один Никитович - Кузьма Калашников. Он старше нас, опытнее. Умел хитрить, обмануть врага, а если нужно, и соседей - лишь бы польза была степнякам, как мы называли акмечетцев.

Ушел из отряда Зинченко, отделился Черников, и примолкла боевая слава калашниковцев. Я уже говорил: хитрость Калашникова позволила отряду жить под носом у врага почти четыре месяца, жить при сносных харчах и в относительном тепле. Походами себя не утруждали, больше думали о том, как бы не навести на себя карателей.

А теперь отряд оказался в равных условиях со всеми, и дело пошло туго, очень туго.

Севастопольцы закалялись с самого начала партизанской жизни. Потому они не только держались сами, но и держали других. А вот акмечетцы сдавали на глазах.

Кто первым опухал от голода? Они. Кто поставлял людей в санземлянки? Снова они. А ведь еще месяц назад они выглядели рядом с севастопольцами прямо-таки откормленными дядями.

И совсем опустил руки наш Калашников, когда открылось предательство Камлиева. Как же так? Тысячу раз осторожный Калашников принял в отряд предателя-шпиона?!