Московский гость - Михаил Литов

Оба артиста, на которых Питирим Николаевич взглянул испытующе и насмешливо, одновременно пожали плечами.

21.ПРАЗДНИК

Утром этого праздничного дня, первого августа, случилось одно происшествие, слух о котором распространился по городу, но слух как бы легковесный, не превращающийся в основательную быль и связный рассказ. При всей своей поразительности он тут же выветривался из памяти пускающихся во все тяжкие граждан. Таким образом, следует говорить, скорее, о легкомысленности самих граждан, а не о незначительности слуха. Впрочем, кому охота в день, который должен был быть обычным днем, а обернулся своего рода манной небесной, внимать печальным новостям?

А дело было так. Соня Лубкова, по своему обыкновению пребывающая в качке, которая бросала ее по необозримым просторам житейского моря, проснулась в гостиничном номере. Взглянув на лежащего рядом Шишигина, она демонстративно надула губки, хотя тот, возможно, и впрямь спал, а не подсматривал за ней в щелочки между веками, как Соне показалось. Уж как она вчера ни упрашивала литератора пригласить ее к себе домой, чтобы она наконец могла увидеть жилище человека, которым восхищена до глубины души, Шишигин остался непреклонен и взял номер в "Москве", как делал всегда, когда ему взбредало на ум провести ночь с подругой. А ему именно взбредало, иначе не назовешь, во всяком случае большим преувеличением было бы утверждать, будто им движет страсть. Правда, потом, в постели, он бывал неизменно великолепен, его сила потрясала Соню до самых основ. Но в его отношении к ней сквозило голое, неприкрытое потребительство, и это обижало девушку, а уж его нежелание показать ей свое жилище и вовсе выводило ее из равновесия. Ведь она рассчитывала со временем поселиться в этом жилище, обрести в нем покой и все необходимые женщине блага, а в лице Шишигина человек ли он, демон ли - получить верного супруга и надежного исполнителя ее капризов.

Ну как еще надуть губы, чтобы он увидел и понял? Соня вытянула их в трубочку, в общем, она удлиняла и удлиняла их до невозможности, и со стороны это уже выглядело так, как если бы она заглотила половину копья и остановилась на мгновение перевести дух. Ноль внимания! Соня, создав на узкой полоске своего лба борозду надменной скорби, отправилась в ванную принять душ, а когда вернулась оттуда, Шишигин уже сидел, в полном параде, за столом, пил кофе и читал газету. Он едва взглянул на Соню, и в его взгляде сквозило пренебрежение. Буркнув приветствие, он снова уткнулся в газету, - можно было подумать, что они прожили вместе добрую сотню лет и до смерти надоели друг другу.

- Но ты даже не умылся, - укоризненно заметила Соня, присаживаясь к столу.

- Я брызнул себе в лицо водой из графина, - с едва уловимой иронией ответил писатель.

- И откуда взялось кофе?

- Горничная принесла...

Равнодушный ответ, шуршание газеты. Могло быть и так, как он говорил, но Соня Лубкова осталась при подозрении, что он не умывался вовсе, а кофе взял прямо из воздуха, и не думая звать никакую горничную. Хотя Шишигин не рассказывал ей фантастических историй и не творил на ее глазах чудес, та атмосфера таинственности, которой он себя окружал, появляясь словно из пустоты и в пустоте же исчезая, укрепляла ее убежденность в его нечеловеческом происхождении. В последнее же корнями уходит и его незаурядный литературный талант, и это в особенности восхищало девушку, полагавшую, что нечеловеческий гений стоит неизмеримо выше того, какой иногда игра случая вкладывает в двуногого. И она изо всех сил тянулась к мастеру, отдаваясь ему с жаром, казавшимся ей полыханием какой-то потусторонней страсти, и с воодушевлением, которое заставляло ее верить, что она и сама через эту физическую близость становится причастной высшему. А обижало и возмущало ее то, что Шишигин, явно догадываясь о ее желаниях, вкусах и мечтах, пренебрегал ими как чем-то для него незначительным, не посвящал ее в свои тайны, не то чтобы не доверяя или опасаясь ее болтливости, а просто как бы ленясь.

- Мы пойдем на этот праздник? - спросила она и, поскольку Шишигин не спешил с ответом, продолжила: - Что за праздник, я не пойму. С чем он связан? В чем его истоки? Бог с ним. Скажи лучше, чем мы займемся.

- Займемся любовью, - ответил Шишигин.

Соня с изумлением посмотрела на него.

- Зачем же ты оделся как на парад?

- А долго ли раздеться?

- И ты, ты... хочешь этого... хочешь меня? - смущенно, страдальчески пробормотала девушка.

Шишигин скомкал газету и бросил ее на пол. Он был в черном костюме какого-то эстрадного фасона, как будто собирался музицировать в филармонии, в лакированных штиблетах, как всегда прилизанный, выхоленный и пустой. Он устремил на девушку взгляд выкаченных, словно лишенных век глаз и с медленной улыбкой на бескровных губах проговорил:

- Ты ясновидящая, сама говорила. Вернее, тебе говорили люди, открывшие твои завидные дарования. Ты поверила и посвятила меня в свою веру. У тебя феноменальные способности, сверхъестественные.

Острая жалость к самой себе охватила Соню Лубкову. Он произнес эти слова так бездушно, - мало того, что он не верил в ее феноменальные способности, он ни в грош не ставил и те скромные дарования, которые признавал за ней.

- Почему ты смеешься надо мной? - пролепетала Соня со слезой в голосе. - Ну да, мы, люди, бываем смешны... мы выдумываем себе всякие утешения, а эти способности, о которых ты упомянул, для меня большое утешение... даже если они не так уж и сверхъестественны... А что я могу поделать, если есть нечто, чего я не в состоянии разгадать и постичь? Гадать на кофейной гуще, вертеть столы и вызывать духов все-таки проще, чем иметь дело с чем-то по-настоящему необъяснимым. Но я восхищаюсь... Понимаешь ты это? Я не могу постичь, но я восхищаюсь, преклоняюсь! И я читала тебе свои стихи...

- Хорошие стихи, - вставил литератор.

- Ну не надо, ты шутишь, опять твои насмешки! Даже если ты действительно находишь мои стихи хорошими, ты все равно не признаешься в этом, не скажешь об этом серьезно... А они о высоком... Я и стремлюсь к высокому! Но ты... ты обрываешь мне крылья, как мотыльку, который летит на пламя, на огонек фонаря...

Шишигин с некоторым нетерпением перебил:

- Почему же ты не видишь, при твоих-то дарованиях, чем ты рискуешь?

- А чем я рискую?

- Знаешь, эти полеты к высокому, на пламя, на огонек, они далеко не всегда кончаются благополучно. И если тебе недостает мудрости, чтобы понимать это, то должны были по крайней мере помочь разобраться в ситуации твои сверхъестественные способности...

- Послушай, ты меня пугаешь, ты как-то странно, как-то загадочно говоришь. К черту сверхъестественные способности! Может, у меня и нет их, как нет мудрости.

- Ты даже не сказала нет, когда я предложил тебе заняться любовью...

- Ну и что? - воскликнула Соня. - Что из этого? Не сказала нет... А разве ты предлагал заниматься любовью? Ты сообщил мне, что мы займемся ею, вот и все.

- А ты не сказала нет.

- Я непременно должна была сказать нет? Но почему?

- Я не говорю, что ты должна была сказать нет. Я просто констатирую факт. Я предложил тебе заняться любовью, и ты не сказала нет. Таков факт.

- И что из этого факта следует?

- Очень многое. И прежде всего то, что ты сейчас сидишь напротив меня и думаешь: скоро займемся любовью, он предложил мне...

- Начнем с того, - с досадой перебила поэтесса, - что ты не предлагал, а только объявил...

- Но я объявил так, что это можно было истолковать как предложение.

- В таком случае, то молчание, которым я обошла твое предложение, можно истолковать как отказ, как нет.

- Ты не хочешь меня? Меня, своего возлюбленного?

- Я хочу, чтобы ты относился ко мне серьезно. Хватит с меня дурака Макаронова, этого клоуна... Я хочу, чтобы ты любил меня.

- Почему же ты отказала мне, сказала нет?

- Но послушай...

- Ты произнесла это роковое нет, не подумав, просто наугад, из каприза, а не потому, что тебя постигло озарение и ты прозрела будущее.

До подобных издевательств над ней он еще не доходил, и в сердце девушки закралось беспокойство. Как всегда отчужденный, бездушно распущенный и исполненный презрения, Шишигин все же вел себя в это утро немного по-новому, словно бы на что-то намекал или втягивал ее в некую игру.

- Ты что-то скрываешь от меня? - спросила Соня.

- Всему когда-нибудь приходит конец, - ответил он с тонкой усмешкой. Не исключено, что литературная слава Шишигина будет греметь в веках, но сам Шишигин исчезнет, канет в лету, словно его и не было никогда.

- Но всех нас ждет такая участь...

- Однако то, что Соня Лубкова принимает с должной покорностью, заранее воображая себя мраморным скорбным ангелом на собственной могиле, Шишигина, непокорного и самолюбивого, возмущает как гнусная несправедливость.

- Да, но посмертная слава... это же великолепно! Чего еще желать писателю? Ты весь уйдешь в нее, будешь жить в ней... Да и почему ты вообще заговорил об этом? Ты не исчезнешь без следа... как это может быть? Ты, которого я называю другим...