Московский гость - Михаил Литов

И вот вся эта ватага разнообразно облаченных исполнителей принялась составлять композицию. Единоподобный отряд Собаки угрожающе ворчал на отшельников, что те, дармоеды, слишком жмут им на плечи своими босыми грязными ногами, а они, изможденные, но с благообразными ликами, в ответ лягали низовиков пятками, в то же время горячо протестуя, когда полководцы и купцы, выбирая себе позицию поустойчивей, ненароком водружали тяжелые сапоги на их попаленные солнцем макушки. Злобным шипением, тычками, риторическим "куда прете, сволочи?" провожали простолюдины, анахореты и служивые носителей литературной славы, хотя отлично знали, что тем и полагается забраться гораздо выше их. В особенности досталось исполняющему на самой вершине пирамиды обязанности Радегаста Славеновича: пока он туда взошел по плечам и головам товарищей, его наградили, под смех публики, не одним пинком, а после прямого попадания кулака в челюсть, едва не свалившего его вниз, бедняга вынужден был продолжать восхождение в полуобморочном состоянии. Настоящий мэр не нашел в этом ничего предосудительного, колеблющего основы и вместе со всеми смеялся над незадачливым артистом. Он был доволен и от всей души благодарил добровольных и бескорыстных устроителей этого грандиозного представления.

Изваянный искусством творцов и исполнителей лже-мэр, достигнув желанной высоты, отер пот со лба и надолго приложился к винной бутылке, правда, издали казалось, что он трубит в горн, обращенный к небесам. Публика рукоплескала ему, а путавшиеся под ногами дети бросали комья земли в Собаку и его двойников, надеясь выбить из-под памятника основу и насладиться зрелищем его крушения.

Антон Петрович Мягкотелов, который шел в "Гладкое брюхо" к раннему в этот день началу своей артистической службы, остановился поглазеть на все эти забавы. Вместе с Радегастом Славеновичем на площадь вышли некоторые его сотрудники, и среди них Кики Морова. Завидев ее, Антон Петрович вдруг совершенно потерял голову, и не удивительно, поскольку волшебная девушка была нынче чудо как хороша. Она надела платье, красоту которого описать невозможно, ее украшали драгоценности, исходившие нездешним сиянием, и многие любовались ею словно музейным экспонатом. Но у Антона Петровича была уже весьма основательно сложившаяся привычка любоваться Кики Моровой при каждом удобном и не слишком удобном случае, наслаждаться ее присутствием, он восхищался, конечно же, не ее нарядом и украшениями, а ее женской сутью, беспримерной красотой ее форм и загадкой смуглого лица, он любил ее. В голову больно, огненно ударила мысль, что далека и безвозвратна та его жизнь, когда он не знал Кики Моровой или она представляла собой нечто злое и сомнительное в его глазах, а впереди невозможность продолжать существование без нее, без ее согласия снизойти к его маленькой сумасшедшей страсти.

И вот, пока окружившее градоначальника народонаселение со слезами благодарности на глазах желало ему долгих лет жизни и правления, Антон Петрович подобрался поближе, чтобы лучше видеть избранницу своего сердца, и стал стонать, пускать слюни и шмыгать носом. Он издавал какие-то жалобные всхлипывания и вот-вот должен был заорать, как тоскующий, до злобы охваченный любовной лихорадкой кот. Но никого не удивляло его поведение, ведь многие голосили и плакали от близости мэра, просто оттого, что могут, протянув руку, потрогать облеченного великой властью человека. Если уж кто и удивлялся внезапно обуявшей Антона Петровича сопливости, так это он сам, но, разумеется, лишь краешком сознания, не вступившим еще в общий мрак, куда он ухнул с ходу, без подготовки, с головой. Он удивлялся, но не осуждал себя. Голубой Карлик и раньше подозревал, что влюблен в Кики Морову, доставившую ему, кстати сказать, больше хлопот и несчастий, чем радости, он только не догадывался и не сознавал, что любит ее до такой степени, т. е. что это вообще возможно - так любить. Бог ты мой! неужели можно до такой степени потерять голову, что ты стоишь у всех на виду, сопливишься и плачешь, стонешь в голос и простираешь руки к предмету своей страсти и вожделения?!

Вдруг рядом мелькнул Петя Чур, и влюбленный артист успел схватить его за рукав пиджака.

- Петя, как хорошо, что я встретил вас! - воскликнул он. - Помогите мне! Я совсем потерял голову... я так люблю ее, что теряю расудок...

- Ну-ну, дорогой, - Петя Чур поблажливо усмехнулся, - возьми себя в руки, не расслабляйся. И чего сопли распустил? Мужайся, парень!

- Может быть, вы даже понимаете, о ком я говорю, догадываетесь... Ах, черт! Я сам не свой... И мне необходима хоть какая-то ясность в этом вопросе... Я о ней, Петя...

- Я понимаю и знаю, - важно кивнул чиновник, - и не могу не одобрить твой выбор, Антоша. У тебя отменный вкус.

- Вы поможете мне? Я ведь не прошу многого, мне бы только немного побыть с ней, почувствовать, что она замечает меня, задерживает на мне взгляд...

- Это можно устроить. Ты в "Гладкое брюхо"? Я приведу ее туда. И мы здорово повеселимся.

- Благодарю вас, Петя! Вы сделали меня счастливым... Но не думайте, что я совсем бессилен и совсем сбрендил, что я мозгляк, над которым ей останется лишь посмеяться... я, конечно, готов преклоняться, я преклоню перед ней колени, исполню любую ее прихоть, потому что я уже потерял рассудок, но вообще-то я ради нее горы сверну, реки заставлю...

- Вот! вот! - Петя Чур, серьезно торжествуя, поднял палец. Наконец-то ты заговорил как настоящий мужчина. Я ждал этого. Я не сомневался в тебе, верил в тебя, Антоша. И ты заслужил...

В руке Пети Чура возникла отлично знакомая артисту печать.

- О нет! - вскричал Антон Петрович. - Сейчас это не нужно и напрочь бессмысленно, это уже ни к чему, Петя! Я перешагнул черту, но не в том смысле... я достиг благороднейшего безумия любви, и больше мне ничего не надо!

Однако этот совершенно утративший благоразумие, в страсти познавший пламенное и святое простодушие Антон Петрович был полностью в руках развлекавшегося игрой в наставничество молодого человека. И как несколько минут назад налетела и прошибла любовь к прекрасной незнакомке, к знойной мучительнице Кики Моровой, так теперь с неожиданной, не похожей на прошлые разы, тяжкой силой ударила артиста печать, которой торпедировал его лоб Петя Чур, не обративший ни малейшего внимания на протестующие жесты инициируемого. Словно молот обрушился на Голубого Карлика, и настоящий вулкан ответно взорвался в его голове. Он стоял обалдевший, пошатываясь в каком-то тихо клубящемся вокруг тумане. Петя Чур, исполнив свое дело, исчез, вместо него Антон Петрович увидел глупо ухмыляющиеся физиономии людей, не замедливших найти в нем козла отпущения, - это были господа, которые именно искали жертву, мишень для их сатиры, поскольку царившая вокруг атмосфера любви к мэру казалась им чуждой и отвратительной.

- Быстро же ты нарезался, мужик! - высмеивали они пострадавшего, как бы не замечая его трезвости и той муки, с какой он хватался за потрясенный ударом лоб. - На ногах-то еще стоишь? Раненько, видать, взялся за рюмку!

Но Антон Петрович и не думал пасовать перед ними. Любовь к Кики Моровой вышла из-под его контроля, поднялась на уровень, откуда было уже не узнать, да и не разглядеть действительность. И если он еще не сошел с ума, то уж во всяком случае отчетливо разделился на две половинки, одна из которых умильно улыбалась в небесах, а вторая, стоя на площади в окружении праздных негодяев и подвыпивших насмешников, рассказывала о величии своей страсти.

- Что вы понимаете? - кричал в исступлении земной Антон Петрович. Несчастные недоумки! Убогий люд! Низкие душонки! Я люблю! - закончил он другим, дрогнувшим голосом, уже как бы сверху, с небес.

Вдруг кто-то узнал его и не без театрального изящества подал реплику:

- Да это же Голубой Карлик, он в вертепе развлекает толстосумов, а раньше на митингах скидывался демократом!

Пока художественно опознанный бедолага выбирался из гогочущей толпы, ему отвесили пару внушительных пинков под зад. Щелкнули его несколько раз и по шее, чем-то тонким и жгучим. Это орудие позорной казни, быстро совершенной над Антоном Петровичем на площади в порядке самосуда, впивалось в кожу и проникало его всего как бы огненными стрелами, но тем сильнее - и пусть это утверждение не покажется высосанным из пальца - он чувствовал красоту и неотразимую силу своей любви. Она поднимала его над землей, и удары, которые, однако, настигали его плоть, воспринимались им как всего лишь неизбежные тернии, а то и вовсе досадные помехи на пути к совершенству.

------------

"Гладкое брюхо" готовилось к наплыву гостей. Макаронов легко провидел будущее: эти гости сначала от души погуляют на улицах и в кафе явятся, скорее всего, в непотребном виде; однако даже такое будущее устраивало Макаронова, и всякие печальные предчувствия не сбивали его со стремления встретить посетителей чистотой и блеском. Он лично участвовал в развешивании бумажных гирлянд и разноцветных лампочек, не поскупился и на живые цветы. Расставляя их на столах, словно бы осыпанный и увитый ими, Макаронов блаженно улыбался, хотя если вспомнить о его незаурядном и столь же незадачливом жениховстве, то надо признать, что с этой стороны он не имел оснований сознавать себя счастливым человеком, поскольку Соня Лубкова в последнее время решительно отошла к Шишигину, а верного жениха, своего, можно сказать, верноподданного, и вовсе не удостаивала вниманием. И все же Макаронов улыбался, как бы закрыв глаза на этот прискорбный факт. Красный Гигант и Голубой Карлик, перед выступлением подкреплявшие силы отбивными котлетками на своем обычном месте в углу, с неприязнью следили за владельцем кафе, и у них не было ни малейшего сомнения, что этот малый, уже костюмированный под клоуна, финансовый магнат, ставший притчей во языцех из-за своих смехотворных упаданий вокруг взбалмошной поэтессы, улыбается исключительно в предвкушении новых доходов. Они не в состоянии были понять счастье жизни, через которое Макаронов проходил как через дивный лес, наполненный сказочными существами и волшебными звуками музыкальных инструментов, на которых играли безмятежные, плененные красотой друг друга боги.