Прекрасность жизни. Роман-газета. - Евгений Попов

Поданные блюда оказались выше нашего ожидания. Все было вкусное, свежее, приготовленное на хорошем сливочном масле, будто его только что сбили на своей маслобойне монахи и подали прямо сюда, несмотря на прекращение религии.

— Браво, браво! — снова услышали мы, и вскоре этот человечек, увидев, что мы уже все скушали и теперь пьем «кофе с молоком», подсел к нам и после минутного колебания, обязательных расспросов «как вам здесь у нас понравилось» рассказал с нашего позволения следующую историю:

— Вот вы сейчас покушали, а один тут хотел меня кушать, как свинья из басни Крылова, но забыл, что возмездие все равно настигнет, ежели ты погряз во лжи и сребролюбии, что и вам советую всегда помнить, поскольку много еще будет у вас в жизни трудных дорог.

Мы удивились и попросили его объясниться.

Человечек в некогда добротном черном костюме с блестящим галстуком и значком на лацкане, шестидесяти пяти, как он представился, лет, Тихон Лукич, нехотя махнул рукой.

— Что толку объясняться, когда и так все понятно.

Но все же продолжил:

— А разве не страшно актуально, например, когда наше телевидение тоже решило бороться с алкоголизмом и водкой, которую спекулянты и таксисты продают по завышенной цене, нагло надсмехаясь над всем хорошим, что предложено народу, и обогащаясь нетрудовыми доходами, замешанными на слезах жен, матерей. Тем более если кто знает нашу АССР, то это особенно подло, потому что край наш — славный, древний, а народ — лих, горяч, его легко обмануть, если имеешь к тому склонность.

И вот они, значит, привезли в отделение милиции всю аппаратуру, как-то: осветительные приборы, кинокамеры, расставили микрофоны и послали на вокзал опергруппу, чтоб она поймала первого встречного, кто продает, для записи его жалких речей с целью назидания, чтоб не торговали. Как рассказывала потом опергруппа, они пустили вперед такого на вид приблатненного стилягу в куртке, джинсах и американской майке, чтоб он шнырял, искательно озираясь, и на него клюнуло, как вон у того рыбака, что стоит у сходней в японских ботфортах до пояса за 55 рублей, видите?

— Видим,— сказали мы.

— Вот. Так у него не клюет, а у тех клюнуло. К блатному подходит интеллигентный пожилой человек с портфелем «дипломат» и внятно спрашивает: «Водку надо?» — «Надо»,— говорит блатной.

Взяли, естественно. С понятыми. Открывают портфель, а там... 8 бутылок водки.

— 8 бутылок в «дипломат» не войдет,— перебили мы рассказчика.

— Разные бывают, извините, «дипломаты»,— улыбнулся он и вдруг заторопился: — Но дело не в этом, а в том, что телевидение уже потирало руки, наставив камеры, но когда ввели пойманного гуся, то все буквально рухнули на месте, потому что он был их косвенным начальником, заведующим одной из редакций, даже не скажу какой, чтоб вы не обвинили меня в клевете и выпячивании отдельных теневых сторон нашей действительности.

— Но ведь в этом уже есть определенная доля преувеличения,— заволновались мы.— Как же начальник мог не знать, что будет такой рейд?

— А потому, что времена изменились,— объяснил Тихон Лукич.— Всякой расхлябанности отныне будет поставлен твердый заслон, что и произошло. Крыть ему совсем было нечем. Уж он и юлил, подлец, плакал, говорил, что его жена научила в первый раз, бес попутал, а он не знал последствий. Они его, конечно, в телевизор снимать не стали, но его уже сняли с работы и отправили на пенсию. И — скандал, скандал, стыд!.. Опорочить высокое звание работника средств массовой информации...

— А кто же вы сами будете, если все так хорошо знаете? — не удержались спросить мы.

— Я? Я именно и есть тот, кого этот подлый человек хотел кушать и скушал, как в басне Крылова... Видите ли, телевидение — молодое искусство, новая Муза, а я — ветеран. Я сильно пил, и он меня скушал. Голос у меня, видите ли, скрипучий, я, видите ли, не понимаю новой идейной направленности... Но я зато водкой на вокзале не торговал, а спроси его, что такое настоящая идеология, он и не знает, как не знает, что на ТВ скрипучесть — вовсе не отрицательный фактор. На ТВ имидж важен, а не голосовые связки. Я добровольно лечился тоже, вышел на пенсию и теперь вот сижу с вами, а он будет сидеть в тюрьме.

— Ну уж,— усомнились мы.

— Действительно,— признался Тихон Лукич.— Да и не надо. Я — добрый, как и все русские, а тюрьма тяжелое испытание для человека, в тюрьму молодым нужно садиться, а ему уже за шестьдесят, пусть гуляет, сволочь. Помните у Блока? «Где поп, икая, в церкви водкой торговал...»

Мы не успели ответить, потому что подошла официантка и сказала:

— 20 рублей 68 копеек.

— Чего? — вытаращились мы.— Сколько?

— То есть нет, извините, я это все случайно перепутала,— смутилась официантка.— 12 рублей 07 копеек... Это у меня в голове все смешалось, как в доме Обломовых. День такой,— пояснила она.

«Пожалуй, и это какая-то странноватая сумма для борща флотского, салата, эскалопа и «кофе с молоком». Ну и ладно! Однова живем!» — мелькнуло у нас в голове, и мы вынули кошелек, дав еще и на чай ровно 43 копейки. Не поинтересовавшись, как бы это подобало путешественникам, что она имеет в виду под словом «день».

— Браво, браво! — сказал Тихон Лукич и захлопал в сухие ладошки. Официантка глядела на него с нескрываемой ненавистью.

...И на этом дорожная запись в нашем блокноте обрывается. Но если напрячься, можно вспомнить, что Тихон Лукич пытался проводить нас к «Метеору», видя в нас, по его выражению, «людей столичных, близких к интеллектуализму», отчего мы сильно засомневались в достоверности рассказанной им истории, равно как и в том, что он вообще имеет какое-либо отношение к ТВ.

Наши сомнения в какой-то степени, но не до конца, подтвердил несколько раз упомянутый в блокнотных записях рыбак в японских ботфортах до пояса за 55 рублей.

— Все свистишь да шьешься? Дело когда будешь делать? — спросил он Тихона Лукича, сплюнув прямо в Онегу окурком сигареты «Мальборо», когда мы шли по сходням. Тихон Лукич отвернулся и сделал вид, будто не слышит вопроса, но, когда мы ступили на твердую землю, робко обратился к нам:

— Вы хоть что-нибудь поняли?

— Да, мы поняли практически все,— ответили мы, и Тихон Лукич помрачнел, ушел в себя.

Лил дождь. На причале было многолюдно. Иностранцы хором запели какую-то иностранную песню. Тихон Лукич все же попытался продать нам бутылку водки за 20 рублей, объясняя свой запоздалый поступок тем, что в ресторане он так и не нашел нужного момента, конкурируя с официанткой, которая сама торгует водкой, да только мы ей «не показались». Мы вежливо, но твердо отклонили его предложение, объяснив, что, во-первых, уже отобедали, а во-вторых — через два часа будем в Петрозаводске. Петрозаводск — не остров, мы купим там водки сколько угодно по твердой государственной цене. Задали вопрос, изучая жизнь, не страшно ль ему в наши времена заниматься таким опасным промыслом, и он сказал, что страшно, но чтоб мы ему верили, на телевидении он действительно работал, а рыбак — подлец.

Сгорбленная фигурка его плелась по склизким деревянным мосткам обратно в ресторан. Рыбак в японских ботфортах до пояса за 55 рублей, о чем-то коротко поговорив с ним, съездил ему спиннингом по шее. Крепчало. Теплоход отплыл. Зеленоватые волны бились о стекла иллюминатора. Купола, купола, купола... Кресты... Таинственна родная Русь, и кто на ней врет, кто говорит правду, разобраться практически невозможно.

ГЛАВА 1983

С чего начинается Родина

Представьте себе — апрель месяц, а холодно-то. Господи, как холодно! Потому что — Сибирь. Заснеженный аэропорт города К., колеса буксуют, а хлопья все падают и падают, не пуская самолеты лететь дальше.

Скучно. Книг больше нету сил читать, да и книг тех уже нету. Все печатные и рукописные объявления, все киоски обследованы, изучены. К черту эти киоски, к черту объявления! Путешественнику лететь охота, а не дают. Что хочешь делай, только не лети. Нету погоды.

Я тогда зашел в сортир. Там было на диво чисто и опрятно. Блестели никелированные краны. «Кап-кап-кап» — тихонечко капала вода, а у батареи парового отопления, стояли валенки с портянками. Пустые, громадных размеров.

Вскоре зашумела сортирная вода, и из кабинки вышел босой человек. Я разинул рот, а он, не обращая на меня внимания, подошел к кранам, вымыл босые ноги, поочередно их задирая, после чего обулся в валенки, после чего потоптался для уверенности, после чего стал патологически-тщательно мыться. Я никогда этого не видел, чтобы обычный человек так патологически-тщательно мылся. Я видел, что хирурги так моются в художественных фильмах, а чтобы человек вынимал из карманов полушубка пилочки для ногтей, лосьоны, ватные тампоны — этого я никогда не видел. Я стоял, разинув рот.

— Ты за нуждой сюда пришел или на меня рот разевать? — наконец-то обратился ко мне человек.

— За нуждой,— признался я.— Но послушайте...