Россия и Южная Африка: наведение мостов - Аполлон Давидсон

Ангольско-намибийское урегулирование, приведшее к независимости Намибии и выводу из Анголы войск ЮАР и Кубы, имело немало важных косвенных последствий, прежде всего для ЮАР. Одним из таких последствий стало то, что по ходу переговоров южноафриканские и советские дипломаты впервые общались напрямую. Взаимные впечатления оказались благоприятными. По словам В. М. Васева, обе стороны поняли, «что у них много общего», и южноафриканцы получили немалую выгоду от советского давления на Кубу и Анголу [1168] .

На видного южноафриканского дипломата, в будущем генерального директора МИД ЮАР, Нила фан Хеердена произвело впечатление то, что участие советских дипломатов в переговорах было не только конструктивным, но и достаточно тактичным. Глава советской делегации посол В. А. Устинов, говорил он, «играл тихую роль – иная испугала бы наших военных… До этого мне казалось, что русское вмешательство всегда было грубым: они приказывали, они не вели переговоров… Но со временем мы оценили ненавязчивость и тактичность, с которой русские подходили к переговорам». Более того, «… на личном уровне, – говорил он, – у нас всегда было… взаимопонимание, которое быстро давало нам возможность почувствовать себя комфортно в обществе друг друга… Мы понимали, что русские – европейцы. А русские понимали роль стабилизирующего… цивилизующего европейского влияния в Южной Африке. Такие идеи совершенно вышли из моды теперь. Но тогда для многих южноафриканцев представление о том, что Россия является важнейшей европейской державой, было совершенно новым» [1169] .

Конечно, недоверие и подозрительность по отношению к советской стороне оставались. Другой участник переговоров, Андрэ Жаке, вспоминал, что Нил Барнард все время повторял: «Мы не знаем, чего они хотят». Но раз за разом, когда кубинцы или ангольцы выступали с позицией, совершенно неприемлемой для южноафриканцев, объявлялся перерыв, после которого ораторы меняли позицию. «Было очевидно, – говорил Жаке, – что кто-то из русских серьезно с ними поговорил» [1170] .

До переговоров, вспоминал Жаке, «… никто из нас не имел дела с советским образом мышления, и мы боялись Большого Медведя… Мы не доверяли и американцам… Но очень скоро наша команда поняла, что советские – обычные люди, что они не восьми футов роста и что у них нет каких-то необыкновенных возможностей… Это впечатление, что русские – нормальные люди, было почти так же важно, как вопрос о том, не попытаться ли путем переговоров достичь урегулирования в Южной Африке. Потому что правительство и интеллигенция начали думать: „Так значит можно вести переговоры с террористами? Можно вести переговоры с советскими, с русскими? И небо не падает вам на голову. Они ничего не захватили. Это называется мирным урегулированием…“ Для многих южноафриканцев, для многих в правительстве это было как бы испытание, можно ли вести такие переговоры…» [1171]

Защищая в парламенте идею установления отношений с СССР, Рулоф Бота в мае 1989 г. обратился к опыту ангольско-намибийского урегулирования. «Наш опыт на переговорах по Юго-Западной Африке, – сказал он, – заключался в том, что русские представители сначала участвовали в них почти тайно. Американцы называли это „ненавязчивым присутствием“. Потом они изменили эту формулировку на „полезное присутствие“. После этого „полезного присутствия“ русские вошли в Объединенную комиссию» [1172] .

Устанавливая новые отношения, трудно было не испортить отношения со старыми друзьями. Какое-то время это удавалось благодаря неоднозначности советской политики в тот переходный период: поддержка вооруженной борьбы, с одной стороны, и переговоров – с другой. Но проколы были неизбежны. Так, несмотря на договоренность о секретности, представители ЮАР допустили утечку информации о встрече советских дипломатов с Рулофом Ботой и Магнусом Маланом в декабре 1988 г. Это стало одной из причин того, что руководство СВАПО обвинило СССР едва ли не в сговоре с ЮАР. Адамишин писал: «По мере того как урегулирование набирало темп, определенные разногласия с друзьями становились более ощутимыми». Не случайно на заключительной церемонии «друзья» не сказали ни слова о роли СССР. Честер Крокер хотя бы упомянул о «практическом и действенном сотрудничестве» [1173] .

После заключения договора, на рубеже 1980-х – 1990-х годов, партией, оказавшейся в наиболее сложном положении, стал АНК. Шубин пишет, что «переговоры по ангольско-намибийскому урегулированию послужили своего рода предупреждением АНК. Его руководство осознавало, что может столкнуться с неизбежностью участия в переговорах с Преторией, даже если все еще считали их преждевременными». Понимало оно и то, что намибийское урегулирование означало вывод Умконто из Анголы. Тамбо говорил, что уход «с Запада» – из Анголы – будет означать разрушение Умконто [1174] . Но не вывести Умконто после заключения соглашения АНК не мог: без поддержки кубинцев и СВАПО лагеря АНК остались бы беззащитными перед УНИТА, а контроль сил ООН не способствовал эффективному проведению операций Умконто в ЮАР с территории Анголы.

О намерении свернуть свои базы в Анголе руководство АНК заявило уже в начале января 1989 г. В официальном заявлении говорилось, что оно делает это для того, чтобы содействовать выполнению нью-йоркских соглашений по Анголе и Намибии. Шубин пишет, что СССР не оказывал на АНК никакого давления [1175] . И все же некоторые африканские политики винили в этом СССР. Тойво я Тойво, генеральный секретарь СВАПО, повторил эти обвинения в беседе с Адамишиным. Тот объяснил, что вопрос о базах АНК не был темой переговоров, и в подписанных соглашениях о них ничего не говорилось. СССР продолжал оказывать военную и политическую поддержку АНК. Когда руководство решило выводить Умконто из Анголы, имущество и бойцы были переправлены в Танзанию и Уганду советскими самолетами и кораблями [1176] . Это помогло сохранить кадры, но военное крыло АНК понесло немалый моральный и практический урон. Ставка на военную победу становилась все менее оправданной.

Контакты и встречи – официальные и неофициальные

Принято считать, что первые официальные контакты между представителями южноафриканского правительства и СССР произошли во время переговоров по Югу Африки в 1988 г. при посредничестве Крокера [1177] . Трудно провести грань между закрытыми официальными контактами и неофициальными, но закрытые контакты – как их ни характеризовать – начались значительно раньше.

Встреча, считающаяся первой официальной, произошла 3 декабря 1988 г. в Браззавиле во время предпоследнего раунда переговоров по Анголе. Инициатива исходила от южноафриканской стороны. Со стороны ЮАР в ней принимали участие Рулоф Бота и министр обороны Магнус Малан, с советской стороны – А. Адамишин и С. Крылов. Адамишин заверил южноафриканцев, что изменения в советской политике серьезны и что решения проблем Юга Африки наша страна вместе с Кубой и Анголой будет добиваться путем переговоров. Говорил и о том, что у СВАПО нет намерения избавляться от белых и строить социализм и что СССР при Горбачеве никому не навязывает своей идеологии. Малан и Бота уверяли, что ЮАР не будет воевать против правительства Намибии, которое придет к власти в результате выборов, но в перспективу национального примирения в Анголе не верили. Что касается АНК, то Адамишин сказал, что большевистская партия всегда осуждала террористическую деятельность, откуда бы она ни исходила, но что АНК ведет вооруженную борьбу, поскольку южноафриканское правительство не идет на переговоры [1178] .

В ходе разговора, пишет Адамишин, он понял, что южноафриканцы пересматривают свои позиции и ищут контакта с СССР. Буквально через полчаса он узнал, что П. В. Бота отозвал южноафриканскую делегацию из Браззавиля, решив, что его дипломаты проявили мягкотелость [1179] . Но делегация вернулась, и переговоры продóлжились.

Были встречи и менее официальные. Нил фан Хеерден рассказал нам, как «в последней четверти 1988 г.» – до официальной встречи Адамишина и Рулофа Боты – советский посол в Браззавиле [1180] пригласил его на чай. После консультаций с коллегами из соответствующих организаций фан Хеерден принял приглашение. По его словам, чай начался с изложения послом советской позиции. Послушав некоторое время «претензии Москвы» к своей стране, фан Хеерден поднялся, чтобы уйти, сказав: «Я здесь не для того, чтобы выслушивать наставления». Но посол его остановил, и дальше беседа протекала вполне дружелюбно. Из разговора фан Хеерден понял, что советские дипломаты готовы не то чтобы сотрудничать, но, как он выразился, сверять заметки. Кроме того, ему впервые стало ясно, что у СССР далеко не простые отношения с союзниками. Запомнилась фраза: «Мы должны понять, что Ангола – это не страна первого мира, где договоренности будут поняты и соблюдены». Претория проявила большой интерес к этой встрече. Сигнал из Москвы был замечен [1181] .