Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая

а одной из слушательниц была покойная Майя Каганская. О Лермонтове-карателе она написала потом в своей статье-рецензии на генделевское стихотворение, вышедшей уже после смерти автора[484]. (Любопытно, что подобная же легенда – об Ираклии Андроникове, якобы распространявшем еретические версии биографии классика, – задействована и в случае фантастической гипотезы о чеченском происхождении Лермонтова.) Андроников, превосходно знакомый со всеми имеющимися документами, соблюдал требуемый официальным литературоведением декорум. Возможно, однако, что «за хребтом Кавказа» он позволял себе расслабиться и какая-то фактическая подкладка у слухов о его «подрывной деятельности» могла существовать.

И все же более вероятно, что никакого коллективного осуждения Лермонтова быть не могло[485]. Известно зато прекрасное отношение к нему в боевых «экспедициях», а кроме экспедиций, он нигде и не был: ведь в штаб Тенгинского полка он явился только в январе 1841 года, почти перед самым отпуском. Дорохов пишет о нем М. В. Юзефовичу: «По силе моих ран я сдал моих удалых налетов Лермонтову. Славный малый – честная, прямая душа, – не сносить ему головы. Мы с ним подружились и расстались со слезами на глазах. Какое-то черное предчувствие мне говорило, что он будет убит. Да что говорить – командовать летучею командою легко, но не малина. Жаль, очень жаль Лермонтова, он пылок и храбр – не сносить ему головы»[486]. Артиллерист Мамацев, грузин фантастической храбрости, вспоминает о Лермонтове с любовью – это его орудия тот охранял со своими охотниками[487]. За вторую экспедицию генерал Галафеев представил поэта к отпуску и награждению золотым оружием и орденом. Другое дело, что весной 1841 года, сидя в тылу и якобы лечась на водах, тот успел восстановить против себя многих сослуживцев.

К вопросу о жестокости: чудовищно жестокой была вообще вся эта кавказская война. Никакого отдельного, тем более добровольного, карательства не было и не могло быть, потому что им занимались регулярные части. Н. С. Мартынов, будущий убийца Лермонтова, в собственной поэме «Герзель-аул» с восторгом описывал, как русские войска жгут аул. Искреннее веселье описано даже в рассказе «Набег» юного Льва Толстого, где бодро живописуется разграбление русскими солдатами оставленного аула. Но именно у Лермонтова никакого восторга нет – что по трезвом размышлении признает и Генделев, хотя это заметно противоречит его главному тезису:

6

                        из

         нашей школы он один

    в ком странность я не находил

      к выпиливанью лобзиком

         аулов цельных Господи

        и выжиганью по Корану

«Валерик» кончается на пацифистской ноте. Да и вряд ли Лермонтову так потребно было все это «наслаждение в бою», если учесть, что он стремился только выслужить отставку и засесть в Москве – редактировать с графом Соллогубом литературный журнал.

Вообще надо заметить, что Генделев в отношении к образу Лермонтова следует в ленинградском русле – ведь тамошняя литературная традиция москвича Лермонтова не слишком жалует. Не зря Андрей Битов третировал его как обиженного мальчишку в «Пушкинском доме», а Бродский иронически снизил в «Балладе о Лермонтове». Сам же Генделев не столько «снижает» Лермонтова (мы видели, как он его, «снизив», тут же и «возвышает»), сколько корректирует образ для своих надобностей.

Младшему поэту, в молодости ужаленному военной темой, определившей для него ракурс восприятия Израиля, необходим был Лермонтов – ролевой прототип, близнец-в-тучах, делающий то, что не разрешают израильтянину: воюющий со страшным смертельным врагом по-настоящему, а не в поддавки. Он выдумал цельнометаллического Лермонтова (хотя у того военной поэзии – кроме «Бородина», один «Валерик»). Так на израильском опытном поле, в спецназе русской словесности произошли учения, приготовляющие нас к настоящим и страшным конфликтам XXI века.

Остается прокомментировать некоторые реалии.

Царя игральный офицер: Участие в экспедициях давало Лермонтову возможность производства. Россильон был прав, говоря, что он был храбр напоказ: ему требовалось заслужить отставку. Но Николаю Павловичу Лермонтов в столицах был не нужен, и он вычеркивал его из всех списков представленных к наградам и чинам, а отставки не давал. В 1841 году он приказал вообще не отпускать Лермонтова из полка. При этом известно[488], что Тенгинский полк предназначался царем для обороны линии русских крепостей, которые противник, восставший по всей Чечне, уже начал брать одну за другой. Через год от полка осталась треть. То есть царь посылал Лермонтова на весьма вероятную гибель.

И он, коронный он гусар: В 1837 году Лермонтов был сослан в Нижегородский драгунский полк на Кавказ, но на фронте не был; его все время переводили с места на место и в итоге очень быстро вернули – сначала в Гродненский гусарский полк, а оттуда опять в Петербург, в лейб-гусары. Тогда же он был произведен в поручики (у Генделева «старлей»). Заскучав вскоре по неформальной и живой кавказской службе, Лермонтов стал проситься назад на Кавказ – но царь ему отказал: должно быть, пока еще не решился его уничтожить. Только после скандала с де Барантом Лермонтов был опять переведен на Кавказ, очевидно, как неисправимый – в обреченный Тенгинский пехотный полк, в мушкетеры.

Тем самым появляется возможность осмыслить его биографию в духе великого романа Дюма. Таким совершенно мушкетерским эпизодом кажется его знаменитая ссора сразу со всеми присутствующими. Сослуживец поэта Колюбакин

«рассказывал, что их собралось однажды четверо, отпросившихся у Вельяминова недели на две в Георгиевск, они наняли немецкую фуру и ехали в ней при оказии, то есть среди небольшой колонны, периодически ходившей из отряда в Георгиевск и обратно. В числе четверых находился и Лермонтов. Он сумел со всеми тремя своими попутчиками до того перессориться на дороге и каждого из них так оскорбить, что все трое ему сделали вызов, он должен был, наконец, вылезти из фургона и шел пешком до тех пор, пока не приискали ему казаки верховой лошади, которую он купил. В Георгиевске выбранные секунданты не нашли возможным допустить подобной дуэли – троих против одного, – считая ее за смертоубийство, и не без труда уладили дело примирением, впрочем, очень холодным»[489].

Еще более д’ артаньянской выглядит знаменитая попытка устроить завтрак на траве вне пределов военного лагеря. Другой сослуживец Лермонтова, уже упоминавшийся Д. П. Пален, рассказывал Висковатову:

«Однажды вечером, во время стоянки, Михаил Юрьевич предложил некоторым лицам в отряде – Льву Пушкину, Глебову, Палену, Сергею Долгорукову, декабристу Пущину, Баумгартену и другим – пойти поужинать за черту лагеря. Это было небезопасно и, собственно, запрещалось. Неприятель охотно выслеживал неосторожно удалявшихся от лагеря и либо убивал, либо увлекал в плен. Компания взяла с собой нескольких денщиков, несших запасы, и расположилась в ложбинке за