Беглецы и чародеи - Иска Локс

Ему: «Документы, сука», — а он улыбается карзубым ртом и все тычет своих «Оливеров Твистов» и «Дон Кихотов». Так и лег между Твистом и Дон Кихотом. А все потому, что шинель надел, холодно было, от погон споротых нитки торчали.

Я отвлекся. Итак, все мои родные, за кого можно было бояться и перед чекой или бандюгами на пузе ползать, давно в рядок, еще в Москве.

Я-то уже отстрелялся, а вам еще утраты предстоят. Только и терять мне разве что Будду Гаутаму.

«Таму… Таму…» — это не Будда кивает, это просто выстрелы: кто сопротивляется, тех уводят за вагоны. Баритон очень кричал: тот, в телеграфной курточке, стреляет плохо, все башкой вертит, сначала в шею, никак не попадет в затылок, бездарь.

— Будда, что мне делать?

— Ничего. Ничего, Николай Калиновский, тапер Художественного электротеатра, ничего тебе делать не надо. Стой в своем псивом пиджаке и кури, созерцая дурную бесконечность. Что они могут сделать? Ударить? Обматерить? В рожу плюнуть? В затылок выстрелить? Палец из сустава выломать? Яйца сапогом раздавить? По этой части их дамы гораздый народ, вон одна ходит вдоль раскуроченных вещей, дебелая, загривок сальный, кожанка отличная, на губе лузга от подсолнушка, груди выменем висят чуть не над солдатским ремнем. Ну и что?

С тобой они не смогут сделать ничего.

Ты — это не твое тело. Ты — это не твоя душа, которую никто не видел, но все уповают и сомневаются. Ты — это не кости-хрящи-мясо, метрика, липовые документы, грязная пиджачная пара.

Тебя нет для них. И ничего нет. Есть только я — Будда Гаутама. Делай как я.

Как он складно врет, бронзовый божок. Как же я не люблю его.

Дебелая баба отошла к вагону, задрала юбки, стала ссать.

Даже их мужчины отходят хотя бы за фонарный столб, а эта, мочась на карачках, продолжает распоряжаться, вздыхает сытой утробой, горячая лужица мочи бежит под вагон, увлекая за собой мелкий мусор.

Жаль, что эта женщина так уродлива, вот в Харькове при товарище Антонюке ошивалась прехорошенькая блондиночка, этакий чертенок с нежными вареными глазами кокаинетки. В иное время была бы звездой салического клуба, эк умела поддать хлыстиком, французским каблучком. А пальчики точеные… Кушала шоколад да все хихикала и облизывала ноготки.

Дошла очередь до моей не то Лидочки, не то Липочки.

Заставляют расстегнуть лиф, она в слезы, конечно, хватается тощими своими курцапыми лапками за воротник. Бить будут. И ошивается рядом девочка Сашенька, платьице у нее клетчатое, а в кармашке у нее моей колбасы огрызок — расплылось сальное пятно. Наверное, уже вши завались…

— Не ходи к ним, — говорит Будда.

— Извини. Мне нужно.

Наконец-то можно выбросить папиросный окурок — и так от него во рту ржаво, весь измусолил.

— Оставьте ее в покое, она моя жена.

— Врешь. Фамилия.

— Гражданская жена, не успели. И ребенок мой.

— Докажи.

Беру на руки девочку, отгибаю воротник — сую им под нос метку и мои замызганные, захватанные документы. Калиновские мы. Семейство Калиновских едет на дачу. Сашенька, Липочка и Николай Федорович. Сашенька, ты любишь папу?

Липочка, ты меня любишь?

Очень люблю.

Четверть часа мы очень любим друг друга, я не отлипаю от Липочки, она все ловит ртом мой горячий и липкий от ссохшейся слюны рот, и рот у нее обметанный, и несет от меня железнодорожным дегтем и холодным беженским потом, а Сашенька дергает меня за брюки и болбочет свое «папа-мама-папа-мама», потому что дети гораздо сообразительнее взрослых, особенно если им показать наган.

Чужие люди стоят и смотрят. Я целую Липочку взасос, шепчу на ухо свое имя, кратко прошу не бояться. Дебелая бандерша крякает: ей ндра-авится.

Ну что этой дуре взбрело прятать к телу, что? Столовое серебришко, бисерное дрянцо, колечки дутые, теплая она, тихая, как попова дочка.

— А если она жена тебе, покажи, как ты с ней. Иначе обоих в расход и высерка вашего. Прямо тут покажи, мы постелим и посветим.

И вправду стелют конфискованное одеяло. У Липочки этой (идиотское имя) губы совсем синие, асфиксия. Она очень деловито и быстро ложится на спину, хрипло говорит:

— Девочку уберите. Не надо.

Сашу уводят за фонари, подальше.

Моя новая жена копошится между ног, рвет напрочь полотняное бельишко, задирает юбки до пояса, я понимаю, что это доказательство куда действенней, чем все выписанные неизвестно кем документы.

Мне нужно лечь на нее сверху, теперь я вижу только сапоги обступивших нас людей с фонарями.

Чувствую себя страшно нелепо, мне кажется, что сейчас я начну хохотать, я ерзаю, как порнографическая открытка-болванчик на ее сухом и холодном теле, будто учусь плавать на суше. Она повторяет чужим и веселым голосом:

— Коля. Пряжка. Больно, Коля.

Зря они ржут, это не насилие, это мой супружеский долг, Гимен-Гименей, как козлетонил наш грек-латинист на последнем курсе, как там древние формулы бракосочетания: «Где ты Гай, там я твоя Гайя».

Мы елозим друг по другу, как рубанок по доске, она впивается пальцами мне в волосы на затылке.

Все идет просто замечательно, вы не будете ее раздевать и не отведете ее за вагон, какая-то жесткая дрянь у нее в лифе все-таки есть, о куркули, о беженцы, о Липочки в шляпках, белобрысые поповы дочки, которые едут в Жито-жито-мир.

В такт нашей брачной ночке кивает бронзовый Будда — ничего, ничего, ничего…

Им стало скучно, они поверили, пнули, уходят. Дебелая баба покачала головой:

— Лю-юбит. — Порылась в кармане своего скрипучего френча, достала полпирога, дала подбежавшей девочке.

Липочка смотрит пусто и смешно вслед уходящим.

— Коля, отвернитесь. Меня сейчас вырвет.

Я перекатываюсь с нее наземь, стою рядом на карачках, держу ее горячую и тяжелую голову. Хорошо, что есть чем утереть ее мокрый рот. Успеваю одернуть юбку на ее исцарапанных холодных ляжках.

— Какого черта… Что у вас там? — указываю на треклятый лиф.

— Ничего. — Она смеется мелко и колко, будто театральная старуха. — Там — я… Я не хотела раздеваться. Мне стыдно. Понимаете, им это смешно и непонятно, что может быть стыдно, когда прилюдно разденут. Не объяснить. Хоть умри.

Они всегда правы. Им ведь не бывает стыдно.

— Слушайте, Ли… У вас есть человеческое имя?

— Лида. С чего вы взяли эту Липочку.

— Послышалось…

— Боже, какой же вы дурак… — Она до красноты отирает дергающиеся губы.

Свисток паровоза.