Беглецы и чародеи - Иска Локс

Обещали, если доберемся до Киева, поискать родню: у нее меточка на воротнике «Саша Калиновская», мало ли, вдруг найдут. Однофамилица моя.

Потрошат пока что тех, кто ближе к дверям лежали. Матерятся. Кто-то заходится ворчливым баском: «Не тр’гайте, не тр’гайте», а так странно говорит, потому что ему рукоятью нагана надвое губу развалили — хорошо работают: один удар — и во рту саднящая каша из осколков зубов и десен.

В последнее время я привык. В Москве кричали, в Петрограде кричали. Овраги говорят, сама земля шевелится и кричит.

Самое неслышное нынче дело — человеческий крик. Он быстро гаснет. Врут, что у вон той, салопницы, брильянты в чайнике. И чайник раскурочат и салопницу. Брильянтов не найдут, стрельнут по злобе, потому что брильянты, милые мои, в нынешнее время зряшная вещь. Брильянт на ужин не погрызешь, и чирий им не помажешь, и ночью им не посветишь. Липочка просила меня на полустанке еще днем разменять брошку на две булки хлеба.

Скверно вышло, поезд шел медленно, не на парах. Я протянул брошку бабе, а подвернулся мужик, саданул меня в лицо, выбил брошку и хлеба не дал, издали показал с матерком.

Липочка очень плакала, а брошка-то всего ничего, олешек костяной, архангельской резьбы. Удалось на запонку добыть вареного свиного сердца, ели помаленьку, жаль, соли нету.

Ну, меня трясти революционные товарищи будут недолго: с голого спрос как с мертвого. Чемоданишко дохлый, книги, бритва. Наверное, прибор бритвенный заберут, хотя там помазок плешивый и лезвие тупое, но знаю точно — заберут, не жалко. Что еще? Кулек сушеных яблок. И, наконец, — Будда.

Интересно, им нужен Будда?

Совершенно не понимаю, зачем его схватил, делать просто нечего было, топтался по дому, а там уже солдатня ввалилась, и что брать прикажете?

Основные вещи без меня поехали, я не самоубийца с барахлом тащиться по анатомическому театру Всея Руси.

Стоял Будда в кабинете у отца, с его смерти ничего не велено было трогать.

Бронзовый, хитрый, улыбка женоподобная, очень умиротворенный. Успокаивает в дороге. Ему по морде, а он благостно улыбается, ему ничто.

Гаутама.

Груди, как у девочки. Сидит в лотосном цветке. Изумительной работы кукла. И грабить нечего, не золото все же, так, орешки колоть.

Впрочем, среди товарищей попадаются интеллектуалы.

Один, еще харьковский, товарищ Антонюк, а может, Сердюк, не запомнил, изволил со мной о «Ночных бдениях» Бонавентуры беседовать, очень уважал товарищ Антонюк черный немецкий романтизм. Расстались с ним на взаимной любви к «Голубому цветку» и «Коту Мурру», он меня, голубая душа, хотел по этому случаю в Харькове треклятом задержать месячишка на два, в качестве собеседника. После расстрелов с ним о Гофмане рассуждать. Еле отболтался от медвежьей услуги. Чуть не с воздушными поцелуями прощались.

Пока очередь обыска ко мне не подошла, стою, курю, полпапиросы сохранил специально на последний случай.

Чемодан загодя открыл, Будду поставил на крышку — и мистически аппетитно поблескивал его монгольский лик в красноватых бликах железнодорожных фонарей.

Красиво звучит — железная дорога. Все дороги у нас нынче железные, раскаленные, плюнь — зашипит.

Ненавижу? Нет. Ненависти во мне нет.

Кричал, еще в Москве, что ненавижу, когда Алешку, младшего, из Александровского училища с дырявым лбом на шинели принесли, когда сам его заваливал кислой грязью на общем кладбище за Петровским парком.

Не кричал, вру. Мама стояла, Шура, Костя тоже, нельзя было. Костя контуженный, еще с 1915 года, на панихиде невпопад крестился, глухой. Повторял: мне ваша литургия — немое синема, по губам читаю.

Тогда, наверное, ненавидел. Мама зимой сошла с ума, ходила на перекресток слушать Алешку. Я говорил ведь, говорил: «Мама, не ходите, стреляют, сорок дней скоро, надо крупы достать, изюму».

Мешочек изюма я очень удачно раздобыл, отдал в обмен всего-то рижский пиджак и три тома Шекспира, и еще эту дрянь, солоночку не солоночку… Ах да, салфетницу.

Уродина, никогда мне не нравилась, так и ушла.

Зато поминальная кутья с изюмом была. Алешка при жизни изюм любил, вечно из булок выковыривал.

Костя без вести пропал под Рождество, наводили справки, нигде нету.

Кажется, на рынке его убили, говорили бабы с капустой, что видели, как упал. Не знаю.

Нет, не застрелили маму, она сама, рука отнялась, пошамкала неделю, ничего не ела, подмывал ее, врача не найти было. Мама умерла в среду, в двенадцать. Так и съели кутью с Шурой и дворничихой, она обмывать помогала, положили маму на Ваганьково, там поп знакомый, отец Илия, отпел за так, очень сокрушался, что певчие фальшивят.

Потом отца Илию забрали, остался этот болван Феодор, к нему без сала не подходи, поверх земли оставит.

Шура последний раз писала из Курска, говорит, что надо пробираться на юг, так все делают.

А я все медлил, ну куда я от Алешки и матери уеду…

Потом все же подсуетился, сходил в комиссариат, выдали документы мне как… сопровождающему Будды.

Так и едем с Гаутамой.

Из ценного у меня только ладанка — там земля с Алешкиной могилы и мамины волосы, если тронут — убью.

Не тронут, ладанка тряпочная, засалилась вся.

Папироса скверная, гаснет часто. Это хорошо. На дольше хватит. У Будды Гаутамы есть секрет. Нужно повернуть на спине рычажок, и тогда он закивает бронзовой головой в цветочной конусной короне и улыбка его станет совсем живой. Мир Будды Гаутамы устроен замечательно: равнодушный мир, без страстей и помыслов. Как хорошо, где-то цветет полуостров Индостан, шагают слоны, покрытые коврами с дворцами на спинах, девушка надкусывает плод манго, и сок течет по круглому ее подбородку, Киплинг, улыбка Майтрейи, сияющая пустота абсолютного покоя.

Я много думал в дороге — а чего мне, собственно, теперь бояться? Кого ненавидеть? Кивает золотой головой Будда, поддакивает, так держать.

Что ж вы суетитесь, скрипите хромовыми сапогами, портите девок, потрошите население? Я не завидую тем, потрошеным. Им есть о ком плакать, за кого цепляться, бояться за своих кровиночек-живулечек-братиков, сестер, дочек, да хоть за диванных собачек. Мое положение куда лучше. Все мои родные в полном аккурате: Алешка, болтун, балда, мой младший, в Петровском парке, мама на Ваганьково, около мусорной кучи, Костю на рынке собаки, наверное, пробовали, рвали щеку или пах.

Мертвых на толкучке у Кузнецкого моста долго не убирают после облав на спекулянтов. Для острастки. Когда крикнули от ворот стремачи: «Атанде!» — все торговцы смылись, а Костя глухой, стоял столбом, до последнего протягивал наши нафталиновые тряпки и кипы книг, перевязанные накрест веревочкой.