Empire V. Бэтман Аполло - Виктор Олегович Пелевин

— Рама, ты где? - позвал Локи из гостиной.

— Иду, - ответил я, - я тут окна закрываю. На всякий случай.

— Правильно делаешь, - ответил Локи.

Через несколько секунд я вошел в гостиную.

— Волнуешься? - спросил Бальдр. - Вид у тебя бледный.

Я промолчал. Я не хотел говорить, потому что принял слишком большую дозу препарата, и мог ляпнуть что-нибудь не то.

— Ну вот, - сказал Локи, - все готово.

Я посмотрел на стол.

На нем был собран агрегат странного вида - ноутбук, соединенный с мобильным телефоном и той самой коробкой, которую я видел в саквояже. Теперь коробка мигала красным индикатором, а рядом с ней была разложена широкая матерчатая лента с резинками и крючками. На ней был закреплен шприц с громоздким электрическим механизмом. От этого механизма к мигающей коробке шли два провода. Кроме того, на на столе лежала обойма одноразовых игл с зелеными муфточками.

— Что это? - спросил я.

— Значит так, - сказал Локи. - Видишь шприц? В нем транквилизатор. Как я уже говорил, он вызывает практически полный паралич всего тела примерно на сорок часов. Шприц дистанционно управляется через сервопривод, подключенный к компьютеру. Ваши стихи будут мгновенно отправлены известной тебе особе, причем она не будет знать, какое стихотворение написано тобой, а какое Митрой. Когда она прочтет их и выберет победителя, решение будет так же мгновенно передано назад. Тогда включится один из соединенных с шприцем сервомоторов - твой или на руке у Митры. Вслед за инъекцией последует оглашение дуэльного ордера и его немедленное исполнение. Вопросы?

— Все ясно, - ответил я.

— Тогда сядь, пожалуйста, за компьютер.

Я подчинился.

— Закатай рукав…

Когда я сделал это, Локи намочил ватку в спирту и принялся протирать мне локтевой сгиб.

— Мне сейчас плохо станет, - томно сказал я.

Я не кокетничал. Правда, дело было не в манипуляциях Локи, а в принятом препарате.

— Ты сам этого хотел, - сказал Локи. - Думать раньше надо было. Сейчас будет немного больно - введу иголочку…

— Уй! - дернулся я.

— Все-все. Теперь не шевели рукой, дай закрепить повязку… Вот так…

— Как я этой рукой печатать буду? - спросил я.

— Осторожно и медленно, вот как. Времени предостаточно, можно набить одним пальцем… Посмотри-ка на экран.

Я поглядел на экран.

— В верхнем углу часы. Отсчет времени пойдет с момента, когда тебе и Митре будут объявлены темы для стихосложения.

— А они что, разные? - спросил я.

— Увидим. У каждого из вас ровно полчаса времени. Кто не представит свое стихотворение за этот срок, автоматически считается проигравшим. Готов?

Я пожал плечами.

— Значит, готов.

Локи вынул мобильный и поднес его к уху.

— У вас все работает? - спросил он. - Отлично. Тогда начинаем.

Сложив телефон, он повернулся ко мне.

— Время пошло.

На экране ноутбука возникли два прямоугольника. Над левым было слово "Митра"; над правым "Рама". Потом внутри прямоугольников стали по одной появляться буквы, словно кто-то печатал на машинке. Митре досталась тема "Комарик". Моя звучала так - "Князь Мира Сего".

Это было удачей, потому что Тютчев, связь с которым я уже ощущал, мог многое сказать по этому поводу.

Проблема заключалась в том, что словесные оболочки всех моих мыслей стали удивительно убогими и однообразными: албанский был совсем молодым, но уже мертвым языком. Впрочем, проблему формы предстояло решать позже - сперва надо было разобраться с содержанием, и я погрузился в созерцание открывшихся мне горизонтов духа.

Я не узнал ничего интересного про жизнь девятнадцатого века. Зато я сразу понял, что означало известное тютчевское четверостишие "Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно только верить". Как оказалось, поэт имел в виду почти то же самое, что создатели моей любимой кинотрилогии "Aliens".

В фильме эффективная форма жизни зарождалась внутри чужого организма и через некоторое время заявляла о себе оригинальным и неожиданным способом. В российской истории происходило то же самое, только этот процесс был не однократным, а циклично-рутинным, и каждый очередной монстр вызревал в животе у предыдущего. Современники это ощущали, но не всегда ясно понимали, что отражалось в сентенциях вроде: "сквозь рассыпающуюся имперскую рутину проступали огненные контуры нового мира", "с семидесятых годов двадцатого века Россия была беременна перестройкой", и тому подобное.

"Особенная стать" заключалась в непредсказуемой анатомии новорожденного. Если Европа была компанией одних и тех же персонажей, пытающихся приспособить свои дряхлеющие телеса к новым требованиям момента, Россия была вечно молодой - но эта молодость доставалась ценой полного отказа от идентичности, потому что каждый новый монстр разрывал прежнего в клочья при своем рождении (и, в полном соответствии с законами физики, сначала был меньшего размера - но быстро набирал вес). Это был альтернативный механизм эволюции - разрывно-скачкообразный, что было ясно вдумчивому наблюдателю еще в девятнадцатом веке. Никаких обнадеживающих знаков для нацеленного на личное выживание картезианского разума в этом, конечно, не было - поэтому поэт и говорил, что в Россию можно "только верить".

В результате этого прозрения я лишний раз понял, какое мужество и воля требуются, чтобы быть вампиром в нашей стране. А практическим следствием был дополнительный градус презрения к халдейской элите - этим вороватым трупоедам, пожирающим остатки последней разорванной туши и думающим из-за этого, что они что-то здесь "контролируют" и "разруливают". Впрочем, им еще предстояла встреча с новорожденным, который пока что набирался сил, прячась где-то между переборками грузового отсека.

Все эти мысли пронеслись сквозь мой ум всего за минуту-две. А потом я почувствовал, что из меня наружу рвется грозный мистический стих-предупреждение - и как раз на заданную тему.

Я записал все что мог. Это было трудно, потому что в албанском