Самая счастливая, или Дом на небе - Леонид Сергеев

«Всегда» было любимым словом Виктора; с разными оттенками, он выражал им абсолютно все.

В кафе мы с Виктором потягивали пиво, вели долгие беседы; прощаясь, я говорил:

— До завтра, Вить!

— Всегда! — бросал мой неунывающий приятель.

Собственно, о Викторе — это предисловие, а история произошла с одним из завсегдатаев кафе. Иногда в том кафе рабочие и железнодорожники устраивали соревнование: кто больше выпьет пива за один присест. Судьей на этих соревнованиях неизменно выступал Матвей, вечно безденежный, придурковатый мужичок, у которого все ощущения были недоразвиты. Среди пивных людей он пользовался некоторой известностью — мог залпом выпить стакан спирта «с огоньком» — этот трюк он частенько устраивал, естественно, когда подносили. Впрочем, у него было еще одно достоинство — он имел историческую память — помнил все довоенные цены крепких напитков. Но как судья Матвей выступал добросовестно и беспристрастно, хотя победитель и без него был ясен — если кто-то один восседал за столом как огурчик, а его соперники падали со стульев.

Матвей работал стрелочником на железнодорожной ветке порта, собирал «стеклянную тару» в кустах «на опохмелку», воровал цветы на кладбище для продажи, при случае мог заняться и другим «мелким бизнесом». Он был прописан в общежитии, но жил у одной широкобедрой упаковщицы. Время от времени он появлялся в общаге и со злостью швырял чемодан в комнату.

— Что выгнала тебя красотка? — усмехались его дружки.

— А то! — мрачно бросал Матвей, но через несколько дней снова упаковывал чемодан.

— Помирились? — интересовались дружки.

— А то! — скалился Матвей.

«А то» он лепил в каждой фразе, к месту и не к месту, и в отличие от многозвучного «всегда» Виктора, лепил с одной и той же интонацией, без всяких вариаций.

С получки, перед тем как идти в кафе на пивное соревнование, железнодорожники устраивали соревнование «на профессионализм»: на ветку лоб в лоб подгоняли два маневровых локомотива и по сигналу Матвея — он и там судил и считал это соревнование главным событием в жизни района — начинали толкать друг друга; побеждал локомотив, который продвигался вперед на метр. Как правило, соревнование выигрывал Виктор со своим помощником — восемнадцатилетним пареньком, за что оба с гордостью носили прозвища Головастых.

Однажды на этих соревнованиях Матвей проштрафился: вначале дал победу Виктору, потом объявил, что его локомотив начал «давить» раньше его сигнала, а под конец вообще брякнул чушь — будто Головастые сыпят под свои колеса песок (я же говорю, у него мозги были набекрень). Головастые, честные мастера своего дела, возмутились; младший заявил, что Матвею «пора в отставку», а Виктор, обращаясь к Матвею, отчеканил:

— Тебя занесло. Больше не суди. Всегда! Так что, бывай!

Матвей оскорбился не на шутку; с горя крепко напился и в общаге учинил «мелкое хулиганство» — разбил оконную раму. К полуночи его «мелкое хулиганство» переросло в большое — о нем рабочие «железки» узнали на следующее утро, когда Матвей явился на работу… в форме майора артиллериста.

— А то! — заносчиво крикнул новоиспеченный офицер.

Рабочие от неожиданности остолбенели. Все, кроме Виктора. Он подошел к «офицеру» и заломил ему руку за спину:

— Пойдем в милицию!

— Как смеешь?! — заорал Матвей.

Оказалось, после мелкого хулиганства Матвей где-то увидел подгулявшего спящего майора и «поменялся» с ним одеждой. Матвей получил десять суток, но на первой же «принудительной работе» в припадке бешенства избил, а потом повесил на дереве бездомного пса-подростка, которого местные алкаши нарекли Мускатом. Это был добродушный кобелек дворняга, и для чего на нем выместил свою придурочную злость Матвей, не поняли даже отпетые воры и портовые бродяги. Вечером того же дня Матвей поплатился за свой садизм — его насмерть сбил грузовик скотовоз, и все это восприняли без особого траура, чуть ли не как должное. Даже поминки устроили слабые — молча опрокинули по стакану водки и все. Только Виктор сказал:

— Пусть, как говорится, земля ему будет пухом. Всегда!

Третий случай, с небольшой натяжкой, можно приплюсовать к первым двум; он произошел с моим личным другом, художником Игорем, который занимал прочное место одного из лучших живописцев, имел отличную жену и в материальном плане был обеспечен как нельзя лучше. И вдруг, в сорок лет, в пик мастерства и семейного благополучия, будучи с женой в Доме творчества «Дубулты», потерял голову от эстонки Ули. Бурный роман проистекал на глазах всех обитателей пансионата и доставил немало страданий жене Игоря и мужу Ули.

Они познакомились на этюдах (Ули тоже была художником). Внешне парочка выглядела крайне необычно: Игорь — невысокий, плотный, лысеющий крепыш и Ули — почти двухметровая, тонкая и пластичная, с зелеными глазами, с копной черных волос. Ко всему, Игорь был выходцем из крестьян Новгородской области, а Ули — из пуританской семьи каких-то шведских королей; ее отец был академик, мать — профессор, и жили они чуть ли не в замке в центре Таллинна. Но, говорят, крайности притягиваются — мой друг сошел с ума от Ули и она влюбилась в него без памяти, как потом говорила, «с первого взгляда».

Надо отметить, что тип женщин, вроде Ули, и раньше волновал Игоря; не случайно на полотнах он изображал высоких темноволосых женщин с зелеными, прямо-таки светящимися глазами — неких колдуний. (Его жена была среднего роста, темноглазая, вполне приятной внешности и отличалась спокойствием и благоразумием). Понятно, что Ули являлась голубой мечтой Игоря. И вот эта мечта стала явью.

Все дни напролет они вдвоем пропадали на этюдах, вечера проводили в кафе, а после его закрытия, гуляли вдоль моря — и все это делали открыто, безбоязненно, без всяких благовидных предлогов, несмотря на бурные скандалы мужа Ули и тихую раздраженность жены Игоря. Их чувства нарастали стремительно — уже через неделю, вызывая кривотолки и пересуды, они, раскаленные от любви, ходили, взявшись за руки, без умолку что-то пересказывали друг другу и смеялись по каждому пустяку. Кончилось это тем, что у жены Игоря случилось нервное расстройство, она собрала вещи и уехала в Москву, а муж Ули в глаза назвал жену «стервой на цыпочках» и «монастырской блудницей», а Игоря «мерзавцем», и быть бы драке, если бы не Ули — она встала между мужчинами и объявила мужу:

— Я люблю этого человека!

— Вот, что значит неповторимость каждого дня, — сказал мне Игорь по возвращении в Москву. — Живешь, работаешь, к чему-то стремишься, а одна встреча, как комета, ворвется в твою жизнь и все изменит. Мы с Улей договорились — подаем на разводы. Через неделю она приедет… Каждый день звонит, «я просто не могу жить без тебя», — говорит… А как художник она сто очков вперед даст мне. И что странно, берется за обыденные вещи и находит в них новые грани, новый смысл. Благодаря ей, до меня дошла простая штука — обыденные вещи, житейские проблемы — неисчерпаемы, бездонны, и чтобы их понять, каждый идет своей дорогой, пусть извилистой, путаной, но при этом масса открытий, а ведь это немалая радость — открывать то, чего не было до тебя… Ули обалденная. Увидишь — закачаешься!

Помнится, я еще усомнился:

— Ну уж! — и, корча из себя матерого волка, изрек: — Красота женщины не только во внешности и всяких талантах, основная красота в легком характере, хорошем настроении…

— Все это в ней есть, — твердо заявил мой друг.

Ули действительно была неотразима: редкой, исключительной красоты, непринужденно-приветливая, она винтообразными движениями танцевала по мастерской (они поселились в мастерской Игоря) и шутливо произносила с небольшим акцентом:

— Какие прекрасные старинные вещи! Какая прекрасная бытовая неустроенность! Я здесь займусь домоводством!

Он подскакивала к Игорю, прижималась к нему всем телом. — Я просто не могу жить без тебя! — и кивала на чемодан: — Это пока наше частичное объединение. Я отправила сюда два контейнера вещей!

У нее был проникновенный голос; она говорила предельно искренне, без всякой позы и кокетства, что свидетельствовало о внутренней гармонии и уверенности в себе. Рядом с ней и Игорь преобразился: обычно замкнутый, весь в себе, теперь был — сама раскованность, душа нараспашку. Их внешняя несхожесть особенно подчеркивала индивидуальность каждого.

А в том, что у них общие взгляды на искусство, я убедился, когда они рассматривали работы Игоря. Они понимали друг друга с полуслова, он начинал фразу и тут же смолкал — дальше его мысль развивала она. В разговоре они многое пропускали, до меня долетали только отдельные слова, но это доказывало — в искусстве они полные единомышленники.

— Я сразу была очарована живописью Игоря, — откровенно призналась мне Ули. — В Дубултах у многих получались скверные работы, они по натуре не художники — пишут, но у них нет своего отношения к тому, что делают. У них не живопись, а почеркуши. Не разберешь чья работа, если внизу нет фамилии… Изобразительная манера не просто форма, это образ мышления… А у Игоря работы самобытные… Он русский Ван Гог…