Пирамида жива… - Юрий Сергеевич Аракчеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сразу же после отправки в «Правду» своего письма я стал готовиться к аресту. Поскольку обвинение в «Антисоветской агитации и пропаганде» мне предъявить было невозможно (хотя такие попытки были), то мы с женой предположили, что меня, в конечном счете, арестуют по статье «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», поскольку в уголовном кодексе других подходящих статей вообще нет. Мы стали готовиться к трехлетней разлуке.
Мысль о заточении в психиатрическую лечебницу приходила мне, конечно, в голову, поскольку мне были известны факты помещения инакомыслящих в сумасшедшие дома (генерал Григоренко, математик Леонид Плющ, писатель Владимир Максимов), но эта мысль показалась мне настолько нелепой и чудовищной по отношению ко мне, настолько несовместимой с моей личностью, что я ее сразу же отбросил. Я не предчувствовал, что проведу в сумасшедшем доме годы.
Вопреки ожиданию, после отправки в «Правду» своего протеста я не был арестован, хотя тучи надо мной постепенно сгущались. Как потом выяснилось, КГБ в это время собирал обо мне информацию и подготавливал мой арест.
Вскоре после отправки письма в вашу газету (которое, кстати, вы переправили в КГБ, вместо того, чтобы ответить мне) я написал еще шесть писем. Два в журнал «Журналист», одно – в газету «Известия», одно – в Союз писателей Белоруссии (для писателя Ивана Мележа), одно – начальнику 2-го машинного цеха Московского завода «Динамо» (для мастера этого цеха Телегина) и одно – директору Московского проектного института «Гидропроект» (для сотрудника этого института Мусиной)…
В последних трех письмах я выразил свое осуждение адресатам за то, что они безответственно, бездумно, услужливо поддержали указ Президиума Верховного Совета СССР о высылке из СССР писателя Солженицына, о чем свидетельствуют подписанные ими заметки в газете «Известия» от 14 февраля 1974 года. Впрочем, я написал подробное письмо только одному из этих людей – мастеру Телегину. Писателю Ивану Мележу и сотруднице института «Гидропроект» я послал копии своего письма Телегину, так как необходимости писать каждому из них не было.
Больше всего меня возмутило и поразило то обстоятельство, что эти люди, не прочтя книг Солженицына, абсолютно не зная, не понимая и не желая знать и понимать подоплеки его высылки из СССР, с удовольствием и неестественной злобой лили на него грязь, не ведая того, что их действия являются питательной средой, взрастившей когда-то культ личности Сталина…
Итак, на 35-м году жизни я решил воспользоваться 50-й статьей Конституции СССР, гарантирующей мне в моих интересах и целях развития социалистического строя, свободу слова, и «бросить им в лицо» «железный стих, облитый горечью и злостью», в результате чего оказался в сумасшедшем доме.
В дальнейшем я подробно расскажу о своем падении в пропасть, а пока продолжу рассказ о том, как развивались события…»
И Вадим Иванович Лашкин, пациент психиатрической больницы, повествует о том, как постепенно сужалось кольцо репрессий вокруг него – человека, рискнувшего зажечь свечу разума и чести во мраке всеобщей тупости и бесчестья.
Трудно оторваться от чтения этого захватывающего документа, но я не могу привести его здесь целиком, как не могу целиком цитировать и многие другие, чрезвычайно интересные письма и документы, ибо тогда этот мой скромный обзорный труд вырастет до неохватных размеров. «Неотправленное послание» в газету «Правда» не дошло до адресата потому, что приятель Лашкина, которому жена Вадима Ивановича передала экземпляр, перепечатанный на машинке, после долгих сомнений так и не решился отправить его по указанному адресу.
Но вот оно дошло до меня – хотя бы до меня – и, может быть, доходит сейчас до вас, тех, кто читает. Приведу еще несколько отрывков.
«…Военком произнес краткую речь, смысл которой сводился к тому, что мне, как офицеру запаса, с целью перекомиссии, следует удалиться с врачами в другую комнату для производства надо мной психиатрической экспертизы. Я возмутился и вышел из кабинета…
Спустя неделю после этого инцидента, 24 апреля 1974 года, ко мне домой пришел офицер из горотдела милиции и увел меня с собой в горотдел. Там мне прочли (но в руки не дали) заявление от работницы горвоенкомата, некой Алибековой, в котором она жаловалась, что 17 апреля 1974 года я, якобы, учинил в горвоенкомате скандал, накричал на нее и оскорбил. Кроме того, мне прочли еще одно заявление от группы работников конторы «Энергосбыт», которых я дней за 20 до этого не впустил к себе в квартиру, когда они пытались в нее вломиться силой. (Впрочем, они позвали милиционера и все же вошли в квартиру с его помощью. Никаких нарушений правил пользования электрическими приборами они не обнаружили). В этом заявлении работники «Энергосбыта» жаловались, что я, якобы оскорблял их нецензурной бранью.
Из горотдела меня отвели в суд, и там судья вынес постановление о заключении меня под стражу на 15 суток «за мелкое хулиганство».
Поскольку для меня было ясно, что арест сфабрикован, то я на суде объявил в знак протеста голодовку, которую продержал все 15 суток, пока находился в КПЗ. Мою голодовку пытались сорвать с помощью шантажа (грозили продлить арест еще на 15 суток «за нарушение режима») и искусственного питания. Ни то, ни другое не удалось.
О голодовке я известил городского прокурора и потребовал немедленно освободить меня из-под стражи. Ко мне в камеру 2 мая 1974 года пришел помощник прокурора города по надзору в местах пребывания заключенных Коммыев, который выслушал меня и сказал, что опротестует постановление судьи от 24 апреля 1974 года. Но ему, видимо, объяснили, что к чему, и он не стал делать того, что обещал.
По истечении 15 суток, 9 мая 1974 года, меня выпустили из КПЗ, а в конце июня я написал свое последнее, третье письмо в журнал «Журналист».
17 июля 1974 года у меня в квартире был произведен обыск. В ордере на обыск было указано уголовное обвинение, которое было против меня выдвинуто – именно то, о котором я уже говорил.
Согласно Уголовно-процессуальному кодексу, моя статья подследственна органам областной прокуратуры, но непосредственно обыск вели четыре работника Марыйского КГБ, что является беззаконием. Кроме кагебистов, присутствовали еще три следователя МВД и три следователя Марыйской областной прокуратуры.
В результате у меня была изъята папка с копиями моих криминальных писем. Немедленно после обыска
