Семь смертей Лешего - Андрей Салов

Но ни первый, ни второй вариант, не подходил зэку Халявину. Он не мог, и не желал доставить подобную радость местному тупорылому начальнику, который непременно запишет это, на личный победный счет. Он обязательно найдет третий вариант, как уйти из-под опеки, обозлившегося на него главного тюремщика. Такой вариант, чтобы заставить его утереться, рвать волосы от бессилия и злобы.

И хотя в письмах домой Халявин и вскользь не упомянул о дальнейших планах, предпочитая отделываться общими, дежурными фразами, сын его Лешка чувствовал, что отец что-то задумал, к чему-то готовится. Вот только интересно, к чему?

Халявин готовился воплотить в жизнь третий, не менее радикальный, чем два предыдущих способа, уход из-под капитанской опеки. Что касается писем, то им он не мог ничего доверить, кроме общих фраз, так как был прекрасно осведомлен о том, что вся корреспонденция, отправляемая заключенными родным и близким, прочитывается. Из нее вымарывается все предрассудительное, касающееся советской власти в общем, престижа тюрьмы в частности. Если вымарать это из письма не представляется возможным, или просто лень, письмо выбрасывается в урну для бумаг, для последующего уничтожения, а его автору впору готовиться к карцеру, отбывать заслуженное наказание, за непотребную писанину. Чтобы этого не случилось, заключенные в письмах предпочитали отделываться общими фразами, держа мысли и чувства в тайне, дабы не подвергнуть опасности не только себя, но и получателя корреспонденции.

Раз в неделю, с завидной регулярностью, сельский почтальон приносил в Лешкин дом очередное письмо из зоны, от отца, где он рассказывал о жизни, о том, что очередная неделя позади, а значит он еще на один шаг ближе к дому. В письмах он ничего не просил, более того, писал, чтобы и не думали ему что-либо высылать. Здесь всего в избытке, любимая советская власть полностью обеспечила его всем необходимым для жизни. Едой, питьем, крышей над головой и всего этого в таком количестве, что он ни в чем нужды не испытывал. Хотя баланду, которой их пичкали день ото дня, даже с известной долей воображения, трудно было назвать пищей, в лучшем случае она была похожа на свинячью бурду, и видом, и вкусом. Халявин во время приема пищи, искренне завидовал живущим на его подворье свиньям и борову, которым баба Настя ежедневно варила густую и наваристую похлебку, которую бы он без тени раздумий, с удовольствием променял бы на сегодняшнюю пайку, даже если бы пришлось хлебать из одного с ними корыта.

Серое, много раз штопаное рубище, носимое днем, и ночью, назвать одеждой, также было весьма затруднительно. Халявин был уверен, что чучело, украшающее его огород, на предмет отпугивания с него всякой докучливой и вредной, пернатой живности, выглядело по сравнению с ним отменным модником и франтом. Возможно, было этому и свое объяснение. Все-таки огородное чучело предназначено было для общения с представителями иного рода-племени, в то время как ему в тюрьме, общаться было особенно не с кем. Все такие же, как и он, неприкаянные и серые, обезличенные, со сломленной в большинстве случаев, волей. Крыша над головой была, это точно. Как и крепкие бетонные стены, опоясавшие со всех сторон казенное учреждение, оберегая тюремный контингент от соблазнов окружающего мира.

Соблазнов в миру, раскинувшемся за прочными тюремными стенами, в глухом лесном краю, было не особенно много, но значительно больше, чем в тяжелом, спертом помещении камеры, рассчитанном человек на 10, в котором коротало срок раза в три-четыре больше народу, без малейшего намека на какое-то улучшение своей участи. Сон по очереди, на грубых и голых деревянных двухъярусных топчанах. И связанный с этим, постоянный недосып. И одна мечта на всех, прислониться где-нибудь к чему-нибудь и смежить веки, забыться хотя бы на пару часов. Но кроме камеры, сделать это где-либо не представляется возможным, кругом охрана, вооруженная до зубов, не спускающая с них глаз.

В те дни, когда приходила очередь их отряда работать в лесу, надзор усиливался многократно. Только попробуй закрыть глаза и забыться на минуту, запросто можно схлопотать пулю от бдительного конвоира, почуявшего в твоей неподвижности, скрытую угрозу, какой-нибудь зловредный план.

Иногда они стреляли просто так, от безделья, желания развлечься, или просто на спор, отлично зная, что им все равно за это ничегошеньки не будет. Начальство на подобные развлечения смотрело сквозь пальцы, справедливо полагая, что чем меньше останется в живых этой сволочи и мрази в серых арестантских робах с номером на груди, тем лучше, как для тюрьмы, так и для страны в целом. Смерть заключенного в самом расцвете лет, всегда можно свалить на действие какой-нибудь страшной болезни. А если заключенных прикончено сразу несколько, то и на эпидемию болезни, свирепствующую в здешних лесах. Раз есть эпидемия, значит, поступят финансовые средства из центра на ее устранение, и в ближайшие год-два, не стоит опасаться приезда в их края очередной проверяющей комиссии, специализирующейся на плановых проверках учреждений системы исполнения наказаний.

Так избавлялись от неудобных с точки зрения тюремной администрации заключенных, времени, и желания, возиться с которыми по закону, не было. Поэтому и помалкивали осужденные в тряпочку, а если и разговаривали между собой, то только украдкой, дабы не услышали надзиратели, не наградили пулей за чрезмерную болтливость. Шептались с оглядкой, дабы не заметил никто из соглядатаев, работающих на тюремную администрацию, в надежде сберечь собственную шкуру.

Их трудно было вычислить, уличить в наушничестве и стукачестве. Но если такое случалось, то рано утром в камере находили труп, перед смертью жестоко изнасилованный во все дыры. И хотя явственно просматривалось участие в деле большого количества людей, доказать что-то было невозможно. Оперативной части, ответственной за работу с зэками, приходилось в срочном порядке вербовать очередного стукача, дабы камера не осталась без присмотра. Посулы условно-досрочного освобождения, были превыше страха смерти, и на место ушедшего в мир иной соглядатая, приходил другой. Но и этот наушник, в редких случаях надолго переживал предшественника.

Если он поставлял слишком много информации в оперативную часть, то быстро оказывался изобличен сокамерниками. В плату за стукачество получал ночь тюремной любви и заточку в сердце, черное и зловонное. Если же он старался не рисковать, дабы не засветиться, и поставлял в оперативную часть слишком мало информации, строго дозируя ее во избежание провала, за это тоже следовала расплата. Недовольные скудостью получаемых сведений, оперативники давали охране команду, и у них на ближайший выход в лес, была определенная цель.