Избранные произведения в двух томах. Том 2 - Александр Рекемчук

Он моряк и красив сам собою. Смуглое — даже на исходе зимы смуглое от загара — лицо. Волосы черны, не вьются, сверкают гладко, как хромовый сапог. Глаза сини, ласковы и непорочны. Что там ни говори, а моряки — на поверку, — они самый целомудренный и самый чистый, хотя и лихой народ. Как-то их чистит, драит море, возвращает отроческую свежесть душе, пока они вдалеке от родины, от грешной тверди.

Вот он наливает ей коньяк — рукой уверенной, твердой, не промахнувшись, в узкую рюмочку; вот он придвигает к ней салатницу и мельхиоровый горшочек с икрой — жестом щедрым, веселым, от сердца; вот они чокаются и поднимают глаза друг на друга — а глаза его сини и наивны, несмелы, и в них отчетлива влюбленность… Присохли, товарищ капитан-лейтенант.

Она же изящна, тонка, как змейка. Настолько юна ее талия, настолько хрупки плечи, настолько бедра узки и субтильны, что обтянутая тугим чулком, видная из-под стула нога кажется слишком полной, дебелой, чертовски сильной, и ступня будто бы крупна, а на самом деле все в порядке — просто вот такое утонченное сложение тела. Носик у нее. Ротик. Прическа облаком. Зеленое платье чехольчиком. Легкая вся такая.

В коньяке она лишь смочила губу. И ест деликатно, будто ей неохота, будто вообще, в повседневности, она питается воздухом. Держит она себя здесь, в ресторане, натянуто, строго: вроде бы терпеть она не может этих кабаков и сроду в них не бывала. Даже не имела представления, что есть вот такие кабаки. Не ведала, не знала…

Но когда она — на какой-то миг, ненароком — скосила глаз и этот глаз в густых ресницах встретился с таким же скошенным глазом Платона Андреевича, он определил безошибочно: ведала, знала, все знала…

И она поняла, что это отгадано. Спина ее напряглась — струной.

Хохлов усмехнулся. Выпил.

В сущности, такие вот дошлые девчонки — они по-настоящему уважают лишь зрелых, за сорок шагнувших мужчин. Уважают и слегка побаиваются. Потому что только с такими мужчинами они чувствуют себя на равных: по уму, житейской сноровке, всеведению. Только с ними они бывают сполна откровенны, сполна бесшабашны, сполна печальны.

А ровесникам своим они морочат головы. Даже любя.

Платон Андреевич представил себе, как нынче она будет морочить голову этому синеглазому красавцу с кортиком.

Представил — и поймал себя на том, что терпко, жестоко завидует ему.

Он бы согласился. Он бы пошел на это: чтобы ему морочила голову девчонка, и он отлично бы знал, что его морочат, все наизусть знал, но притворялся бы, что ничего не знает, что ему невдомек. И водил бы ее по ресторанам, тратил деньги; слушал бы, как она хохочет, опьянев; замечал бы, как она поглядывает — но на него; где-нибудь в такси обнял бы эту юную талию, тронул бы эти ланьи бедра — и млел бы от собственной безмятежной и стыдной глупости…

Провести вечер с женщиной. Субботний вечер с женщиной.

А вместо этого он вернется в гостиницу, и сосед по номеру станет хвалиться подтяжками, которые он купил в Апраксином дворе, а потом они вместе пойдут в театр смотреть драму Михалкова.

Что за нелепость — он бессчетно бывал в Ленинграде, жил здесь неделями и месяцами, а у него тут нет ни одной знакомой женщины. Ни одной красивой женщины. Если не считать всяких ученых мымр. А ведь бывают и среди них…

Ох, погоди, старик. Погоди.

Ее зовут… Нина. Нина Викторовна… Нина Викторовна Ляшук.

Она из ВНИГРИ. Аспирантка. Была аспиранткой. Да, два года назад она была аспиранткой Научно-исследовательского геологоразведочного института и приезжала на Печору за материалом к своей диссертации. Вероятно, уже защитила.

Хохлов встречался с ней дважды. Первый раз она приходила к нему в управление за консультацией. Второй раз он видел ее в тайге, в геологической партии Мчедели… Именно там.

Платон Андреевич окликнул официанта, расплатился и вышел, даже не взглянув на юницу в зеленом чехольчике.

В вестибюле был телефон, Хохлов полистал записную книжку, нашел: ВНИГРИ, общий…

— Скажите, пожалуйста, как позвонить Нине Викторовне Ляшук?

— Ляшук?.. — Женский голос в трубке не скрыл удивления. — Она уже не работает в нашем институте.

— А где она теперь работает?

— Понятия не имею. — Женский голос в трубке не скрыл небрежения.

— Жалко.

— А кто спрашивает?.. — Женский голос в трубке не скрыл любопытства.

Хохлов повесил трубку.

На улице валил снег. Хлопчатый, сырой, пресный. Он таял, едва коснувшись асфальта. С пугающей внезапностью белое делалось черным, летучее и чистое превращалось в жижу и грязь, вмиг становилось своей противоположностью.

— Будьте добры… Не скажете ли, где здесь ближайший киоск «Мосгорсправки»?

Старик в длиннополом пальто с облезлым куньим воротником, которого остановил Хохлов, с готовностью шаркнул галошкой.

— Скажу. Пожалуйста… Это недалеко. Обогнете площадь, первый переулок налево, за автобусной остановкой…

Старик был обстоятелен, отменно вежлив, вероятно из коренных, доблокадных питерцев.

И когда Платон Андреевич, поблагодарив его, двинулся в указанном направлении, старик — уже исчезнувший, заштрихованный наискосок белыми хлопьями — крикнул вдогонку:

— Только, извините, у нас не «Мосгорсправка», а «Ленгорсправка»…

— Ну да, конечно, — согласился Хохлов. И рассмеялся.

Он ощущал в крови хороший, азартный ток — не от водки, от водки иначе, а от затеянного им. Он знал за собой эту мальчишескую, не выветрившуюся с годами страсть к приключениям. Она возникала нечаянно, вдруг — и тогда он становился находчив, догадлив, деятелен, тогда он все делал в каком-то озарении и всегда был удачлив.

Но дама в справочном окошке ничуть не восхитилась его находчивостью.

— Фамилия, имя, отчество? — скучно спросила она.

— Ляшук Нина Викторовна.

— Возраст?

Платон Андреевич пожал плечами.

— Ну приблизительно?

— Тридцать, — предположил Хохлов.

— Через час. — Дама задвинула окошко стеклом.

Целый час. Ехать в гостиницу ему не хотелось. Там был этот, с подтяжками, который ходил по театрам.

Он миновал Исаакий, темнеющий смутно, как гора, в сплошной завеси летящего снега, и вышел к Неве.

Речная вода за парапетом была гладка и смолиста. Если бы ее бил дождь, она бы ошершавела и, как всегда, исчезло бы представление о глубине — лишь упругая, как барабан, поверхность, круги и брызги. Но снег был легок и тих, он неслышно, не оставляя ряби, проникал сквозь толщу воды, бесследно растворялся в ней, и опять тревожило это мгновенное превращение одного в другое, белого в черное, плоти в хлябь.

Снега было много. Уже его выпадало больше, чем могло тотчас растаять, и он копился на асфальте вязкой серой кашей, чавкал под ногами, шуршал под колесами проезжающих машин.

Платон Андреевич поглубже нахлобучил шапку, завернул вовнутрь лацкан демисезонного пальто, поднял куцый воротник. Он продрог от сырости. И кровь уже медлила в венах, становилась холодной, рассудительной.

Собственно говоря, откуда он взял, что затеянное может увенчаться успехом?

Почему память подсказала именно это имя? Ведь Хохлов был с нею знаком не ближе, чем с другими подвижницами науки, время от времени наезжавшими на Печору. Бог ты мой, сколько их приезжало, уезжало, возвращалось снова или больше не возвращалось. И сколько вообще этих милых созданий нынче кинулось в геологию…

Он оступился на ровном месте. Такой неожиданной и резкой была вдруг представшая его взгляду картина.

Вдоль тротуара, слева, тянулась витрина какого-то захудалого универмага. Стекла были залеплены снегом, снег оползал, оставляя мокрые и скользкие разводы, — а за этим стеклом и за этой мокрядью стояли голые женщины. Матово-розовые манекены, изящно взметнувшие руки с тонкими запястьями и достойно, на шажок расставившие ноги. У них были всамделишные глаза в густых ресницах и карминные ноготки. Надменные и загадочные улыбки. Крайняя из этих кукол была точь-в-точь как та юница, которую Хохлов час назад видел в ресторане. Вот только без чехольчика…

Его передернуло от озноба. То есть не то чтобы его потрясла сама эта выставленная на улицу, наружу соблазнительная нагота, а прежде всего его чувства больно ранило это жестокое сочетание нежного, розового и беззащитного с промозглой сыростью, липким снегом, ледяным ветром.

В самом деле, почему они голые?.. Что за чертовщина?

Он огляделся, поискал дверь магазина, подошел.

На двери был замок, а изнутри выглядывала картонная табличка: «Учет».

Ах, вот оно что…

Хохлов двинулся дальше.

Так, собственно говоря, почему он вспомнил именно о ней? Лишь потому, что она два года назад нанесла ему визит в геологическом управлении? Но это простая вежливость… Значит, потому, что он однажды обнаружил ее в этой двусмысленной ситуации: уютный балок начальника сейсмической партии, раскаленная печка, поздний час… Но достаточно ли этого? И стоит ли ему уподобляться догадливой кумушке?