Мне 40 лет - Мария Арбатова

Крыть было нечем, я пришла в мастерскую. Какая-то забитая девочка сделала мне макияж, я села под лампы, псих с фотоаппаратом поставил свет и начал монолог:

— Что это ты так вырядилась? Что это за футболка? Что это за стиль? У тебя что, приличной блузочки что-ли нету? Такой романтической с оборками? И глаз у тебя какой-то замыленный… Ты смотри в объектив, как будто ты меня хочешь! А то получится диетический кефир! Что это у тебя за мешки под глазами? Может, тебе почки проверить? И запомни, ты теперь фотомодель, значит, обязана высыпаться. Твоя харя — твои заработки! — Это уже было слишком, я встала, чтобы уйти, в глазах у меня чуть не блестели слёзы. — Стоять! — заорал он и защёлкал затвором. — Вот такой ты мне и была нужна.

Я выкупила фотографии, они действительно были великолепны, и больше не встречалась с психом, хотя в течение года он звонил раз в месяц. Слышала, что он эмигрировал в Штаты и сделал карьеру. А к фотомоделям до сих пор отношусь с жалостью.

Общение с фотографом снова напомнило мне практику в Театре на Таганке, куда я была отправлена на четвёртом курсе Литинститута. Волновалась, переступая порог «святая святых», обожествляла каждый кирпич здания, пока не попала на репетицию. Любимов разминал «Самоубийцу» (это было перед его отъездом), унижая, довёл великолепную Марию Полицеймако до слёз, а когда она пыталась выбежать, тем же тоном остановил: «Вот такая ты мне и нужна в этом куске!».

Муж Ритки водил нас на закрытые экологические тусовки, где жонглировали цифрами, ругали коммунистов и диагностировали экологические катастрофы. А потом увидела душераздирающую передачу о детском доме и переместила пафос туда. Нашла детский дом на Нахимовском проспекте, с молодым интеллигентным директором, и предложила ему свои силы. Он к предложениям был открыт, и я начала таскать туда знакомых детских писателей, музыкантов, артистов. Когда никто не вытаскивался, просто читала вслух книжки. Боже, как эти дети слушали, какие у них были лица! Но как только я перестала кайфовать от собственного благородства, я поняла, какая я идиотка. Детский дом был чёрной дырой, ему бессмысленно было посвящать свою жизнь и оптом, и в розницу, потому что сама логика существования подобной структуры аморальна. Брошенные и сбежавшие дети должны немедленно раздаваться в семьи.

Если б вы слышали, как начал разговаривать с детьми персонал, попривыкнув ко мне! Содрогнулась даже я, прошедшая через специнтернат. Все эти видики в каждом классе и американские конфеты к каждой еде ничего не меняли, любого из этих детей должна была откачивать для нормальной жизни долгое время целая семья. Соединив вместе, совок лишь помножил их проблемы друг на друга.

С детства я твердила молитву про силы, чтобы делать то, что могу, мужество, чтобы не делать того, чего не могу, и мудрость всегда отличать одно от другого. По этой логике, мне всю молодость не хватало мужества и мудрости. Я бралась за неразумно большие дела и только к зрелости поняла, что сил у меня ровно на то, чтобы немного вычистить себя и решить проблемы близких. И что если это поймёт каждый, то человечество цивилизуется гораздо быстрее, чем в пафосе глобалистских проблем. Как говорил Серафим Саровский: «Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи».

Но перестройка пьянила, и мы все носились с самыми странными идеями спасения человечества и его отдельных представителей. Например, сразу после землетрясения в Армении мы с мужем решили усыновить двух армянских девочек, мальчики же у нас были. Сыновья радостно согласились. По молодости это казалось естественным, квартира была большая, денег хватало. Сейчас я бы сильно задумалась, но тогда это не казалось проблемой. Я была обеспеченной, социально невостребованной, молодой, энергичной, с домохозяйско-педагогическими задатками. Подруги шутили, что мне, чтобы не изменять мужу, нужно иметь по крайней мере десять детей. Я начала звонить в штаб, нашла главного по гипотетическому усыновлению, втёрлась в доверие, объяснила, что мы певец и писательница, что у нас замечательные дети, значит, можно доверить ещё двоих. Он задавал вопросы и записывал подробности в журнал.

— Члены партии? — спросил он.

— Ни в коем случае, — сказала я.

— Жалко, — ответил он.

Но армяне отказались отдавать своих детей на усыновление в Россию, а я спустя какое-то время оказалась именно в этом штабе, в качестве журналиста. Взяв интервью у парня комсомольского разлива, я спросила, много ли народу просило детей.

— Да, я как раз этим занимался, — откликнулся парень. — Два журнала исписал, сейчас покажу, — и достал две толстенные амбарные книги.

Я начала листать. И даже увидела собственную фамилию, доход семьи, наши профессии, адрес, возраст детей, и… замерев, «члены КПСС».

— Как же так? — спросила я парня, ещё не понимая, горько это или смешно. — Я лично сюда звонила, я лично о себе сообщала данные, а здесь написано — члены КПСС?

— Я всё сам заполнял. Наверное, вы мне понравились, — улыбчиво сказал парень.

— Зачем же вы написали, что мы члены КПСС? — всё ещё не въезжала я в соцраспределительское сознание парня.

— Как зачем? — удивился он. — Членам КПСС подобрали бы что получше.

Социализм продолжал сползать и разлагаться, руководители межрегиональной депутатской группы стали популярны, как группа «Квин», а заседания парламента шли по телевизору как детективный сериал. Я начала собирать рекомендации в Союз писателей. Мой вид всегда портил судьбу текстов, я не вписывалась в образ молодой писательницы: мало пила, не была профессионально несчастна, выглядела благополучно, имела достойную семью, вела активную сексуальную жизнь не с полезными людьми, держалась независимо.

Видя меня до моих текстов, люди либо раздражались, либо начинали тащить в постель, а я была нервная чистоплюйка и решила, что классики, у которых хочу взять рекомендацию, увидят меня только после прочтения рукописи. Опыт был удачный, я получила замечательные рекомендации от Андрея Битова, Михаила Рощина и Леонида Зорина.

И, сдав документы в Союз писателей, отправилась с семьёй на перекладных в Англию — провентилировать, не оставить ли детей учиться на Западе. Но до этого вместе с компанией молодых драматургов попала на девятое Всесоюзное совещание молодых писателей. Холст, на котором в каморке папы Карло был нарисован очаг, уже трещал по всем швам, но писательская номенклатура этого не видела и не слышала. Точнее, слышала, но ждала, когда дадут инструкции, как себя вести, а инструкций всё не было.

Наша компания быстро наваляла письмо типа «Мы, молодые литераторы, считаем деятельность „Союза писателей аморальной…“»