Сердце на палитре - Художник Зураб Церетели - Лев Колодный

Академия как флюгер улавливала ветры политических перемен. Во времена Горбачева, "плюрализма мнений", президентом избрали Бориса Угарова, профессора института имени Репина. И за ним значатся полотна, "раскрывающие суровый пафос революционных событий", вроде картины "За землю, за волю". Писал он на тему минувшей войны, блокады. Государственную премию получил за «Возрождение», картину о послевоенной жизни.

Со времен демократии, кабинет президента впервые занял график, Николай Пономарев, можно сказать, фигура далекая от высокой идейности. Ему в заслугу вменялось "поэтически окрашенное теплым, сердечным отношением восприятие природы и повседневной жизни простых людей, тонкость колорита". Государственную премию получил за темперу "На Дону".

И вдруг весной 1997 года в кресло, где сидели все эти фигуры, сел бывший студент Тбилисской академии художеств, чей диплом снял с защиты Владимир Серов, президент академии в 1962–1968 годах. Не удалось ему и его приверженцам отбить у Зураба страсть к ярким краскам, полыхающим цветам, утрированной натуре, где не оставалось места вождям и революционерам, передовикам производства и труженикам полей.

Как не похожи его картины и монументы на те, за которые удостоились высших наград президенты Академии художеств СССР, начиная с Александра Герасимова. Впервые в кабинет президента Академии вошел художник, не побывавший пред голосованием на Старой площади на собеседовании с секретарем ЦК по идеологии. Будь ЦК на прежнем месте, вряд ли бы прошел Церетели через это чистилище.

Как не похож открытый, пульсирующий энергией, дружелюбный Церетели на застегнутых на все пуговицы предшественников!

Сразу после избрания, он сказал агентству ИТАР-ТАСС, что академия должна пополниться талантливыми художниками разных поколений, а выставки академии пройдут не только Москве, но и в Париже. Пообещал к грядущему 240-летию издать трехтомник "Истории Российской академии художеств" и организовать выставку.

Но все это частности. Главное состояло в том, что и. о. президента задумал реформу, подобную той, что произошла в ее стенах в конце ХIХ века, когда в нее вошли лучшие «передвижники». Академию, как Россию, предстояло «перестроить». Иначе бы в ХХI век она не вошла.

За академией утвердилась недобрая слава цензора, надзирателя, воинствующего борца за принципы социалистического реализма. Она сыграла незавидную роль не только в 1948 году, но и в декабре 1962 года в Манеже. Тогда Хрущев разругал картины, не укладывавшиеся в его представление об искусстве. Все тот же Серов, президент Академии художеств СССР, когда все руководители вышли из зала, воскликнул: "Мы победили!" Подразумевая под этим триумфом, что после выволочки, устроенной главой партии Эрнсту Неизвестному, Борису Жутовскому, Элию Билютину, таким как они художниками придется и дальше оставаться в тени. То есть пребывать в рядах непризнанных, на обочине официального искусства, без заказов, выставок в престижных залах, монографий о творчестве, без трибун в художественных журналах, без творческих командировок по стране и поездок за границу.

За черту искусства выводился не только весь авангард второй половины ХХ века, но даже те картины, которые собрали Морозов и Щукин. Их коллекции после закрытия Музея нового западного искусства свезли в подвалы Музея изобразительных искусств и не показывали. Картины разделили судьбу запрещенных цензурой книг, заключенных в так называемые спецхраны.

— Кто был против Матисса и Сезанна? — Академия! Там были реакционно настроенные люди, прихлебалы разные, — так отвечала на вопрос о советской академии в дни недавнего юбилея директор Музея изобразительных искусств Ирина Антонова.

Такое положение сохранялось до 1974 года. Директор музея готова была уйти в отставку, если бы и дальше не позволили выставить томившиеся в заключение свыше четверти века полотна великих французов. Подумать только, искусствоведы-академики считали картины Ван Гога, Гогена, Ренуара, Сезанна, Матисса недостойными висеть рядом с картинами западноевропейских художников. Даже когда в двух залах с большим трудом удалось развесить часть коллекции, то и тогда дирекцию упрекали в безыдейности. Один из академиков, по словам Антоновой, походил по этим двум залам, а потом между ним и директором музея состоялся нелицеприятный диалог:

— Не надо Сезанна выставлять!

— Вы питаетесь Сезанном, по вашей живописи это видно!

— Мне, художнику, можно, а публике нельзя…

Академия художеств СССР выступала против того, чтобы Москва и Париж обменялись выставками искусства 1900–1930 годов. Тогда из небытия появились на свет заклейменные тавром «формалисты» Кандинский, Малевич, Филонов, русский авангард, украшавший лучшие музеи мира. Впервые под крышей одной выставки в Москве появились классики социалистического реализма, удостоенные всех мыслимых наград, такие как Александр Герасимов, Борис Иогансон, и те живописцы, чьи имена вычеркнули из жизни, учебников, а картины их не выставляли, упрятали в подвалы. То были уехавшие из страны художники, эмигранты, жившие на Западе, и "внутренние эмигранты", которых причислили к «формалистам» — Марк Шагал, Александр Тышлер, Роберт Фальк, обруганный Хрущевым в Манеже.

Выставку "Москва — Париж" посетил Леонид Брежнев, не отличавшийся агрессивностью Никиты Хрущева. Он осмотрел экспозицию, не высказывая эмоций перед «формалистами» двух стран. Но когда дошел до картины Александра Герасимова "Ленин на трибуне", дальше не пошел, попросил стул, сел, долго смотрел на стоящего над толпой на фоне алых замен вождя. Глаза его увлажнились. Эту картину он понял моментально и прочувствовал.

Его соратник в Политбюро, секретарь по идеологии Суслов в кабинете на Старой площади долго разглядывал верстку альбома "Илья Глазунов", заполненного репродукциями картин на темы давнего прошлого Руси и иллюстрациями классиков русской литературы. Пролистал страницы и задержался на рисунках романа Мельникова-Печерского. Долго их рассматривал, после чего решил судьбу альбома, обреченного на казнь цензорами, приказавшими рассыпать набор перед выходом альбома в свет. А автору иллюстраций признался: "Я, глядя на ваши рисунки, словно побывал на родине, Волге". Картины и рисунки Ильи Глазунова Суслов понял и прочувствовал.

Попав в Манеж, Хрущев, где ему продемонстрировали картины "лианозовской группы", ничего не понял и пришел в ярость, выместив ее на стоящих возле холстов авторов и "организатора гнезда формализма", Элия Белютина.

— Послушай, Элий, — учил его в молодости Павел Кузнецов, изгнанный из профессуры за формализм, — значит, цвет — это как звук скрипки. Понимаешь? Ты его чувствуешь, видишь? Цвет надо как музыку слушать.

Не каждому это дано, не каждого научили слушать музыку, которую играют в Большом зале консерватории, чувствовать цвет в залах, где выставлены картины импрессионистов в Музее изобразительных искусств. Понимал, как утверждают мемуаристы, живопись Юрий Андропов, не нуждающийся в представлении. Об Академии художеств он высказывался в стенах дома на Лубянке, в изложении своего заместителя, ведавшего культурой, так:

— Три направления сейчас есть в культуре и живописи: антисоветчики типа Рабина, который, не стесняясь, говорил в кабинете, что, мол, будем бороться с коммунизмом и советской властью. Есть Академия и Союз художников — это мелкобуржуазное искусство, искусство ХIХ века, которое не имеет отношения к нашей действительности, и, соответственно, перспективы. И есть советские художники, — к которым он отнес "лианозовскую группу", где исповедовали цвет, как звук, живопись, как музыку.

Не поняли картины этой группы люди, которые не пошли смотреть запрещенные во времена Хрущева картины, когда их решила показать во время перестройки новая власть во главе с Горбачевым. Побывавший в Манеже секретарь ЦК по идеологии Александр Яковлев тогда сказал доверительно:

— Элий Михайлович, вы заметили, все постановления партии по искусству всегда обращены против живописи и музыки. Знаете почему? А потому, что живопись и музыка связаны с духовной свободой человека.

Эту свободу душили десятки лет идеологи Старой площади и искусствоведы Академии художеств СССР. Поэтому обходили ее за версту художники, которых она не принимала в свои ряды спустя полвека после воссоздания.

— Быть членом Академии во времена Александра Герасимова представить себе не могу! Это было ханжеское и чудовищное заведение. (Цитирую Бориса Мессерера, главного художника Большого театра. Его и Ирину Антонову избрали в Российскую академию художеств в 1998 году.)

Заданную изначально карательную, директивную роль академия исполняла до конца советской власти. Она не пускала на свой порог всех тех, кого выводила за черту искусства. Семь раз при тайном голосовании отвергалась кандидатура Ильи Глазунова, баллотировавшегося в члены-корреспонденты. Последний раз это случилось в 1995 году, когда в Москве успешно действовала созданная им Всероссийская академия живописи, ваяния и зодчества. Даже за одно это ее бессменный ректор достоин был чести войти под своды высокого собрания, стать его членом. Событиями общественной жизни становилась каждая выставка художника в московском и питерском Манежах, когда к их дверям тянулись длинные очереди. За бортом Академии оставались многие современные художники, чьи картины выставлялись в лучших музеях мира, пользовались большой популярностью.