Уэверли, или шестьдесят лет назад - Вальтер Скотт

— Барон, — сказал принц, — я бы не желал видеть свою возлюбленную в обществе вашего друга. Он в самом деле, несмотря на некоторую романтичность, один из самых привлекательных юношей, которых мне когда-либо приходилось встречать.

— Клянусь честью, сэр, — отвечал барон, — этот юноша может иногда быть таким же скучным, как шестидесятилетний старик вроде меня. Если бы ваше королевское высочество только видели, как он мечтал или дремал на берегах Тулли-Веолана, как какой-нибудь ипохондрик или, по выражению Бертона[375] в его «Анатомии меланхолии», как человек в состоянии френезии[376] или летаргии, вы бы удивились, откуда у него вдруг взялось столько изящества, живости и веселья.

— Воистину, — сказал Фергюс Мак-Ивор, — я думаю, что его вдохновляет новая форма, ибо, хотя Уэверли всегда был человек неглупый и человек чести, я до сих пор считал его очень рассеянным и невнимательным собеседником.

— Тем более мы должны быть обязаны ему, — сказал принц, — за то, что он приберег для сегодняшнего вечера качества, которые даже самые близкие друзья еще не успели в нем открыть. Однако, господа, уж поздно, а о завтрашнем деле надо позаботиться пораньше. Пусть каждый поведет к столу свою прекрасную даму и окажет нам честь своим присутствием на легком ужине.

Принц направился в другую анфиладу и занял место под балдахином во главе длинного ряда столов. Манеры его, в которых достоинство сочеталось с учтивостью, как нельзя более соответствовали его высокому происхождению и возвышенным притязаниям. Не прошло и часа, как музыканты подали хорошо известный в Шотландии сигнал к окончанию торжества[377].

— Итак, доброй ночи, — сказал принц, вставая из-за стола, — доброй ночи, будьте все счастливы! Доброй ночи, прекрасные дамы, оказавшие столь высокую честь принцу-изгнаннику; доброй ночи, мои храбрые друзья, и пусть счастливые часы, которые мы провели с вами сегодня, послужат предзнаменованием скорого и победоносного возвращения в эти покои наших предков и долгого ряда веселых и радостных встреч в замке Холируд!

Когда вспоследствии барон Брэдуордин вспоминал об этих прощальных словах принца, он всякий раз грустно повторял стихи:

Audiit, et voti Phoebus succedere partemMente dedit; partem volucres dispersit in auras,

Что, — добавлял он, — было прекрасно передано на английский лад моим другом Бэнгуром:

Феб часть молитвы благосклонно встретил,Другую часть ее развеял ветер.

Глава 44. Поход

Под влиянием противоречивых страстей и душевного напряжения Уэверли заснул в этот день поздно, но крепко. Во сне он видел Гленнакуойх и перенес в покои Иана нам Чейстела праздничное общество, которое только что украшало залы Холируда. Он так же ясно слышал звуки пиброха, и это по крайней мере не было обманом чувств, так как старший волынщик клана Мак-Ивора шагал по двору перед дверью квартиры предводителя, и, как угодно было выразиться миссис Флокхарт, по-видимому, не очень-то большой поклонницы подобной музыки, «камни стен содрогались от писка его волынки». Сначала эти звуки как-то вязались со снами Уэверли, но вскоре стали слишком громкими.

Стук башмаков Каллюма в комнате нашего героя (ибо Мак-Ивор вновь поручил Эдуарда услугам своего пажа) был следующим сигналом к походу.

— Не угодно ли будет вашей милости поторопиться? Вих Иан Вор и принц уже пошли в ту длинную зеленую аллею за деревней, которую называют Королевским парком[378], сегодня многие ходят еще на своих ногах, кого вечером будут выносить другие ноги.

Уэверли выскочил из постели и, пользуясь помощью и советами Каллюма, по всем правилам искусства наладил свой тартановый костюм. Каллюм тут же сообщил ему, что его кожаный дорлах с замком прибыл из Дуна и отправлен в фургоне с мешком Вих Иан Вора. Из этих описательных выражений Уэверли легко сообразил, что речь идет об его укладке. Он вспомнил о таинственном пакете, вложенном девой из пещеры, который, как будто нарочно, ускользал от него всякий раз, когда он был у него, казалось, уже в руках. Но теперь было несвоевременно думать о том, как удовлетворить свое любопытство. Отклонив предложение миссис Флокхарт пропустить «утреннюю», то есть чарку на дорогу, — причем он оказался, вероятно, единственным человеком в армии принца, склонным воздержаться от такого предложения, — Эдуард распрощался с хозяйкой и тронулся в путь вместе с Каллюмом.

— Каллюм, — сказал он, когда они шагали по грязному двору, выбираясь к южной окраине Кэнонгейта, — где бы достать лошадь?

— На кой черт вам лошадь? — сказал Каллюм. — Сам Вих Иан Вор идет пешком во главе своего клана (не говоря уже о принце, который тоже шагает) и щит свой несет на плече; вот бы и вам так, по-соседски.

— Ты прав, Каллюм, так я и пойду, дай мне мой щит. Ну вот, теперь все в порядке. Как я с ним выгляжу?

— Вылитый гайлэндец с вывески постоялого двора бабушки Миддлмасс, — ответил Каллюм, причем в оправдание его следует сказать, что этим он собирался сделать Эдуарду величайший комплимент, ибо в его глазах данная вывеска представляла собой несравненное произведение искусства. Лестность такого вежливого сравнения осталась, однако, неоцененной, и Уэверли воздержался от дальнейших вопросов.

Выбравшись наконец из грязных и нищенских пригородов столицы, наш герой почувствовал новый прилив бодрости и сил. Он со спокойной твердостью перебрал в памяти все, что произошло накануне вечером, и стал с надеждой и решимостью ожидать грядущих событий.

Перевалив через небольшую скалистую вершину холма святого Леонарда, он увидел перед собой Королевский парк — лощину между горой Артурово Седло и холмами, застроенными в настоящее время южной частью Эдинбурга. Долина представляла в эту минуту своеобразное и волнующее зрелище: она была занята гайлэндской армией, собиравшейся в поход. Для Уэверли это зрелище было не внове: он уже видел его на охоте, на которой он недавно был с Фергюсом Мак-Ивором. Но здесь все происходило в гораздо более грандиозных масштабах и представляло несравненно больший интерес. Скалы, составлявшие фон картины, и даже само небо звенели от звуков волынок, которые вызывали каждая своим особенным пиброхом отдельных вождей и их кланы. Горцы, с гудением и сутолокой суетливой и нестройной толпы покидавшие свои неприхотливые ложа под открытым небом, точно пчелы, встревоженные в своих ульях и готовые дать отпор, несмотря на всю хаотичность их движений, обладали, по-видимому, всей той гибкой подвижностью, которая необходима для военных эволюции. Движения их казались стихийными и нестройными, но в конце концов получались порядок и система; полководец похвалил бы окончательный результат: но знаток военных артикулов, вероятно, поднял бы на смех приемы, которыми он достигался.