Tertium Organum: ключ к загадкам мира, изд. 2-е - Петр Демьянович Успенский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Держись за то, что не имеет ни субстанции, ни существования.
Слушай только голос, который говорит беззвучно.
Смотри только на то, что невидимо.
* * *
Проф. Джемс в своей книге указывает на необыкновенно яркую эмоциональность мистических переживаний и на совершенно особенные ощущения, испытываемые мистиками.
«Восторг, испытываемый мистиками во время этих состояний, — говорит он, — по-видимому, превосходит те радости, которые нам может дать нормальное сознание. Такой восторг, очевидно, возбуждает и физическую природу, потому что об этом чувстве восхищения всегда говорят как о чём-то таком, что трудно вынести, и что почти граничит с физической болью. И это слишком утончённое, слишком необычно глубокое наслаждение, чтобы его можно было выразить обыкновенными словами. "Непосредственное прикосновение Бога", "рана от его копья", "восторг опьянения", "экстаз брачного единения" — вот обычные выражения для описания этого восторга».
Примером подобного состояния может служить радость прикосновения к Божеству преп. Симеона Нового Богослова (X в.), описываемая им самим[33].
«Я ранен, — пишет преп. Симеон, — стрелою его любви… Он сам внутри меня, в моём сердце, обнимает меня, целует, наполняет светом… Возрастает во мне новый цветок, новый, ибо он радостный… Цветок сей неизреченного вида, зрится лишь пока выходит, а потом вдруг исчезает… Он несказанного вида; влечёт к себе ум мой, не даёт помнить ничего из того, что соединено со страхом, но заставляет забыть обо всём и вдруг отлетает. Тогда древо страха опять остаётся без плода; я стенаю в печали и молюсь тебе, Христе мой, снова зрю на ветвях цветок, приковываю своё внимание к нему одному и вижу не только дерево, но и блестящий цветок, влекущий меня к себе неудержимо; цветок сей наконец обращается в плод любви… Неизъяснимо, как из страха вырастает любовь».
* * *
Мистика проникает собой все религии.
«В Индии, — говорит Джемс, — упражнение в развитии способности к мистическому прозрению известно ещё с незапамятных времён под именем йога (yoga). Йога — внутреннее единение индивидуума с божеством. Оно достигается упорными упражнениями. Предписания относительно положения тела, сосредоточения мыслей и моральной дисциплины в различных системах почти одинаковы. Йог, то есть ученик, который в достаточной степени победил свои низшие наклонности, вступает в высшее состояние, именуемое самадхи (samadhi), в котором он встречается лицом к лицу с тем, чего никогда не подозревал ни инстинкт его, ни рассудок.
… Пережив состояние самадхи, человек, по словам Вед, становится "свыше одарённым мудрецом, пророком, святым, характер его перерождается, и жизнь становится другою".
Буддисты употребляют слово самадхи в том же значении, как индуисты, но для обозначения ещё более высокого состояния чистого созерцания у них есть слово дхьяна (dhyana).
Есть и ещё более высокая ступень созерцания, где всякое представление о существовании исчезает, и где созерцающий говорит: "Не существует абсолютно ничего" — и останавливается. После этого он достигает новой ступени и говорит: "Не существует даже идей; не существует и отсутствия идей" — и снова останавливается. За этим следует область, где "достигнув уничтожения идей и восприятий, он окончательно останавливается". Это ещё не Нирвана (Nirvana), но самое большое приближение к ней, какое только возможно в жизни»[34].
* * *
В мусульманстве тоже очень много мистики. Наиболее характерным выражением мусульманского мистицизма является персидский суфизм. «Суфизм» — это одновременно религиозная секта и философская школа очень высокого идеалистического характера, боровшаяся одновременно против материализма и против узкого фанатизма и понимания только буквы Корана. Суфии толковали Коран мистически. Суфизм — это философское свободомыслие мусульманства, соединённое с совершенно своеобразной символической и ярко чувственной поэзией, всегда имеющей скрытый мистический смысл. Рассвет суфизма — первые столетия второго тысячелетия христианской эры.
Для европейской мысли суфизм долго оставался непонятным. С точки зрения христианской теологии и христианской морали смешение чувственности и религиозного экстаза недопустимо, но на Востоке это прекрасно уживалось вместе. В христианском мире «плотское» считалось всегда враждебным «духовному». В мусульманском мире плотское и чувственное принималось как символ духовного. Выражение религиозных и философских истин «на языке любви» было общераспространённым обычаем на Востоке. Это и есть «восточные цветы красноречия». Все аллегории, все метафоры брались «из любви». «Магомет влюбился в Бога»[35], — говорят арабы, желая передать яркость религиозного жара Магомета. «Выбирай себе новую жену каждую весну на Новый год, потому что прошлогодний календарь уже никуда не годится»[36], — говорит персидский поэт и философ Саади. И в такой курьёзной форме Саади выражает мысль, которую Ибсен высказал устами доктора Штокмана: «… истины не походят на долговечных Мафусаилов, как многие полагают. При нормальных условиях истина может просуществовать лет семнадцать-восемнадцать, редко долее…»
Поэзия суфиев станет понятнее для нас, если мы будем иметь в виду этот общий чувственный характер литературного языка Востока, идущий из глубокой древности. Образец этой древней литературы — «Песнь Песней».
Странной для нас чувственностью образов отличаются многие места книг Библии и все древние восточные мифы и сказания.
«Персидские мистики-поэты суфии по большей части писали о любви к Богу в выражениях, применимых к их прекрасным женщинам, — говорит переводчик Джами и других поэтов, Дэвис, — по той причине, как они объясняли это, что никто не может писать небесным языком и быть понятым». («Persian Mystics»)
«Идея суфиев, — говорит Макс Мюллер, — это любовное слияние души с Богом. Суфии утверждали, что на человеческом языке ничто не может выразить любовь между душой и Богом, кроме любви между мужчиной и женщиной, и что если мы хотим говорить о единении души с Богом, мы можем выразить это только на символическом языке земной любви. И когда мы читаем некоторые из их восторженных стихотворений, мы должны понимать, что поэты-суфии употребляли большое число выражений, имеющих своё определённое и признанное значение в их языке, то есть что многие выражения имеют у них особенное значение. Так, сон означает размышление, медитацию; аромат — надежду; поцелуи и объятия — порывы благоговения; вино означает духовное знание и т. д.»
Цветы, которые возлюбленный Бога собирает в его розовом саду и которые он хочет дать своим друзьям, настолько обессиливают его ум своим благоуханием, что он выпускает их из рук, и они вянут, — говорит Саади. Поэт хочет сказать этим, что сияние и блеск экстатических видений бледнеет и теряет краски при попытках передать их человеческим языком. (Мах Muller «Theosophy»)
Вообще нигде на свете и никогда поэзия не сливалась с мистикой так,
