Общая психопаталогия - Карл Ясперс

Фундаментальная методологическая ошибка состоит в неразличении аспектов — в частности, в отождествлении любых соматических сопровождений и последствий с экспрессивными проявлениями. Конечно. они являются таковыми, но лишь в той мере, в какой могут быть «поняты» как выражения душевной жизни — например, мимические. Аффективно обусловленное усиление перистальтики кишечника не может считаться экспрессивным движением; по существу это не более чем сопровождающий симптом. Для понимания экспрессии не существует отчетливых границ. Нельзя сказать, что расширенные зрачки «поняты» нами как явление, сопровождающее страх; но зная о существовании соответствующей связи и имея возможность неоднократно наблюдать ее проявления, мы легко отождествляем свое теоретическое знание со способностью к непосредственному восприятию чужого страха. На деле же наше понимание всецело обусловлено тем, что мы улавливаем экспрессивные проявления страха. С точки зрения нашего рассудка расширенные зрачки как таковые не имеют внутренней связи с аффектом страха. Помимо страха на ум могут сразу же прийти и совершенно иные причины этого феномена — например, воздействие атропина. Аналогично обстоит дело и с настойчивой и непрекращающейся потребностью в дефекации и мочеиспускании. В соответствующей ситуации и при наличии других, чисто экспрессивных проявлений мы понимаем, что данная потребность обусловлена каким-то сильным аффектом; в противном же случае мы скорее всего отнесем ее на счет какого-то чисто соматического расстройства.

(б) Понимание экспрессии

В формах и движениях мы воспринимаем прямые проявления психической жизни или психического состояния. Рефлексия по поводу подобного типа восприятия неизбежно порождает сомнения относительно его ценности для понимания эмпирической действительности. Мы прибегаем к использованию универсальной символики; личность и движения любого человека мы видим совершенно непосредственно, не как математические уравнения или совокупность доступных чувственному восприятию качеств, а как нечто живое, наделенное неповторимым характером и значением. Ради достижения методической ясности стоит рассмотреть различные способы нашего видения форм.

Первый шаг состоит в извлечении из всего хаотического множества явлений именно тех форм, которые подлежат рассмотрению, и в поиске подходящих условии для того, чтобы дифференцировать исходные явления, фундаментальные ч простейшие формы и т. п. Далее возникает потребность в анализе, то есть в понимании того. что эти формы собой представляют, как они изменяются, развиваются. складываются в целое. Здесь пути исследования расходятся.

Мы можем прибегнуть к математизированию, то есть к конструированию и выведению фундаментальных форм на чисто количественных основаниях. В случае успеха мы становимся, так сказать, вторыми создателями форм: мы изобретаем и обозреваем их. управляем и владеем ими. Обретенное подобным образом знание мыслится в механистических терминах; оно конечно, а любые формы бесконечности контролируются благодаря использованию математических формул.

С другой стороны, мы можем держаться по возможности ближе к реальным формам, в силу своей бесконечности не подчиняющимся математической обработке. Мы исследуем морфологию (Гете). наблюдаем за произрастанием форм и их бесконечными превращениями, прибегаем к помощи схем и диаграмм и очерчиваем типологию. Но все это служит нам лишь в качестве своего рода указателей, помогающих выработать язык, пользуясь которым можно было бы описать «проекты», первообразы природных объектов (растений или животных) и при этом не пытаться их «дедуцировать» (то есть не повторять ошибки Геккеля с его общей морфологией). Это не пространственные, поддающиеся исчислению базовые формы, а живые образы (гештальты). Их математически объяснимая внутренняя структура — лишь один из их частных аспектов Морфологический метод стремится не к дедукции, а к чистой апперцепции путем динамического и структурного видения объектов.

В итоге мы получаем возможность выявить всю совокупность фундаментальных характеристик, свойственных окружающим нас пространственным явлениям. Отчетливое видение неизменно сопровождается «чувством» или «настроением» — то есть, иначе говоря, ощущением значения, смысла форм, их души. Во внешнем непосредственно выявляется внутреннее, это может быть как эстетическое и этическое воздействие какого-либо цвета, так и — на противоположном полюсе — эмоциональное воздействие животных форм или человеческой внешности и т. п. Мы стремимся перевести эту «душу вещей» в слова, понять ее, обратить ее в методически разработанную и продуктивную систему понятий. Здесь пути исследования расходятся еще раз.

С одной стороны, мы можем ошибочно свести ее к некоторому рациональному смыслу, то есть к чему-то такому, что в полной мере доступно нашему познанию; мы можем принять как данность, что веши, формы и движения «что-то значат». Подобного рода signatura rerum — это своего рода универсальная физиогномика, которую мы можем использовать для редукции всего сущего до уровня гигантской системы значений, в рамках которой все вещи суть не более чем знаки. Это порождает лженаучный, суеверный рационализм, выказывающий удивительное сходство с механистическими способами объяснения мира (которые он, кстати сказать, успешно использует в своих целях); в то же время он отличается от последних тем, что базируется на абсолютно ложных предпосылках и лишен какой бы то ни было ценности (астрология, медицинская фармакология, выводимая из signatura rerum и т. д.).

С другой стороны, мы можем сохранять максимальную близость к душе вещей. Не стремясь к выдвижению интерпретаций, мы держим свои чувства открытыми для переживания, для живого восприятия внутреннего содержания вещей. Гетевское «чисто рефлексивное созерцание явлений» («reine denkende Anschauen der Phanomene») сочетается с такой формой созерцания вещей, при которой человек видит, не зная. Наше видение внутренней жизни вещей (Клагес называет его «образом» [Bild]) составляет субстанцию нашего не знающего никаких границ единения с миром. С каждым новым нашим шагом единение приходит к нам как дар; оно недоступно методическому развитию; оно сохраняет связь со всем тем, что тяготеет к нашей установке на восприятие и неподдельной готовности к приятию. Этот тип восприятия, со свойственной ему эмпирической ясностью, достигается не сразу. Он до сих пор пребывал в русле суеверия и иллюзий и постоянно прибегал к саморазрушительной защите в виде рациональной аргументации и систематизированных теорий, стремившихся уместить его в рамках разума.

Понимание экспрессии занимает свое место в рамках этого универсального мира, где «душа всех вещей» становится доступной человеческому созерцанию. Душа, этот внутренний элемент, проецируется вовне, принимая облик форм и движений человеческого тела, доступных нашему восприятию в качестве экспрессивных проявлений. Но душа, о которой здесь идет речь, радикально отличается от психической субстанции в природно-мифологическом смысле. То, что мы понимаем как экспрессивное проявление души, принадлежит к эмпирическим реалиям мира. Оно доступно нам, оно выступает как некий ответ, мы трактуем его как эмпирически действенную силу. Здесь возникает решающий вопрос: как отличить явления, служащие действительным выражением душевной жизни, от таких явлений, которые обусловлены случайным ходом событий соматической жизни? И далее: какие явления можно считать выражением душевной жизни в том же смысле, в каком ветка характеризуется формой, облако — очертаниями, а вода — течением? Чувствительность к форме и движению есть необходимое предварительное условие нашего восприятия экспрессии как таковой, но для того. чтобы оно развилось в знание эмпирически реальной психической жизни, требуется нечто большее.

Теоретический ответ дать несложно. Эмпирическое подтверждение достигается, во-первых, благодаря демонстрации связи, существующей между понятой экспрессией и остальными реалиями человеческой жизни. доступными нам в форме речи и т. д.; во-вторых, мы можем тестировать одни экспрессивные проявления относительно других; наконец, в-третьих, мы можем постоянно соотносить каждую частность с определенным целым. Понимание экспрессии — это то же, что и понимание целого: ведь частности могут быть малочисленными и обманчивыми, и адекватное их понимание возможно только в терминах того целого, формированию которого они служат. Таков естественный круговорот понимания, и психология экспрессивных проявлений также следует этому общему правилу.

Понимание экспрессии порождает больше всего вопросов в тех случаях, когда оно применяется к отдельным людям на правах характерологии. С подобным отношением приходится сталкиваться всякому, кто имеет дело с графологией. физиогномикой (учением об устойчивых соматических конфигурациях) или интерпретацией мимических проявлений. Конкретные опыты такого рода почти всегда оставляют глубокое впечатление, кажутся плодом спонтанного вдохновения и при любых колебаниях моды пользуются большим успехом. Интерпретация отдельных случаев, как правило, обладает убеждающей силой (за возможным исключением ситуаций, когда окружение настроено слишком критически). Это обусловлено, в частности, тем обстоятельством, что значащие противоположности всегда связаны между собой, и с помощью точно найденной диалектики их практически неизменно удается примирить друг с другом. Кроме того, в настроении и поведении человека всегда присутствует некий элемент необычности, который остается только дополнительно подчеркнуть и развить в вербальной форме. Наконец, в силу определенного везения может произойти своего рода «прямое попадание», выявляющее какой-то глубоко личностный момент и побуждающее сразу же забыть все допущенные прежде ошибки. При первом столкновении с характерологией, графологией или физиогномикой они могут показаться настоящим открытием; соблазнительность подобных методов особенно подчеркивается тем обстоятельством, что они часто ассоциируются с некоторыми разновидностями натуральной (спонтанной) философии. *-умев преодолеть соблазн и одновременно не упуская из виду неотделимых от него настоящих, неподдельных импульсов, мы осуществим шаг к научному подходу и свободомыслию. Первичный фундаментальный опыт освобождения от Иллюзий приходит в тот самый момент, когда мы обнаруживаем, что самые поверхностные усилия — например, в области графологии — встречают наиболее восторженный прием. Выработка критического психологического подхода, как правило, становится возможна на основании опыта, приобретенного в подобного рода двусмысленных ситуациях.