Наполеон Первый. Его жизнь и его время - Фридрих Кирхейзен

В этих комнатах мадам Тальен собиралось самое разнородное общество. Ее салоны всегда были переполнены самою разношерстной толпою: депутатами, повлекшими за собою падение Робеспьера, представителями старого общества, аристократами и дипломатами, финансистами и негоциантами, якобинцами и умеренными, роялистами и республиканцами, – все мирно встречались у прекрасной Терезии.

Она умела окружать себя людьми и среди всех муз все же оставалась богиней. Она сумела также вновь выдвинуть толпу прекрасных женщин старой Франции. У нее бывала пикантная остроумная и очень кокетливая мадам Генгерло, – перед нею склонялись все художники и поэты. Бывала и гражданка Мели де Шаторено, и стройная элегантная креолка маркиза де Богарне, белокурая лифляндская баронесса Крюденер, пленявшая всех своим мистицизмом, полумулатка Гамелен, богиня наготы, – едва скрытые смуглые пластичные формы который привлекали взгляды всех “incroyables”, и, наконец, прекрасная Жюли Рекамье, единственная девственная среди всего этого морального хаоса. Последнее объяснялось, впрочем, природным недостатком очаровательной женщины.

Из мужчин здесь бывали: сластолюбивый директор Барра, элегантный Фрерон, банкир Рекамье, чрезвычайно моральный в своих принципах Шатерно, находившийся, однако, не в таких уже моральных отношениях с мадам де Шастеней, Сеген, Готтингер, Гофман и щедрый Уврар… Певец Гара, как и многие другие, достиг своей известности главным образом благодаря тому, что почти каждый вечер пел в салоне мадам Тальен. Аккомпанировали ему на рояле Черубини или Мегюль.

Но центр всего составляла несравненно прекрасная, цветущая хозяйка дома. Она была в греческом костюме; ее изящные ноги и дивно сложенные руки обхватывали золотые браслеты. Глаза ее сверкали, а чувственный рот улыбался победно всем восторженным взглядам, которые устремлялись на нее толпой молодых повес. Звенели бокалы и слышались возгласы: “Pa'ole d'honneu' victimée, cette, femme est deli'ente!”

Особенно серьезных разговоров в Шомьере нельзя было услышать. Большинство политиков, бывавших тут, происходило из низших слоев народа, поставщики армий едва умели читать и писать, – сегодняшние выскочки вчера еще были простыми ростовщиками и нажили свои неисчислимые богатства в течение нескольких месяцев. Тут зато танцевали, пели и играли с позднего вечера и до раннего утра, иногда занимались немного музыкой и декламировали. Тальен обладала всевозможными талантами и умела занимать гостей, хотя и не всегда по их вкусу. В салонах мадам Тальен завязывались и развязывались как любовные, так и политические интриги. Пользовалась всеобщей популярностью и невинная игра, где главная роль принадлежала поцелую. Публицист Лакретель похвастался здесь однажды вечером тем, что поцеловал выше локтя руку прекрасной хозяйки и сравнил ее с Капитолийской Венерой.

Как привычки этого нового общества, таковы были и моды: свободные, смелые, преувеличенные! Женщины или “les merveilleuses”, как их называли, предпочитали греческие или римские костюмы; шея, грудь, ноги и руки были обнажены и увешены драгоценностями. Браслеты носили даже на пальцах ног. Лодыжки, а нередко и бедра обхватывались узкими браслетами. Дамы одевались в прозрачные ткани, сквозь которые не только смутно виднелись очертания форм, облеченных в трико телесного цвета, но которые и совершенно открывали их глазам восхищенных зрителей.

В 1799 году парижанки изобрели особенно утонченную принадлежность туалета. Она должна была, как выражался “Journal des Dames et des Modes”, “оттенять лилейность прекрасной груди и розовый цвет ее естественного украшения”. Речь шла об яркой черной бархатке, обвитой вокруг шеи и заколотой бриллиантовой булавкой под левой грудью, которая была или совсем обнажена или прикрыта легкой тканью.

Даже самая необходимая часть одежды – сорочка была на некоторое время исключена из гардероба парижских модниц, – откуда и наименование их “sans-chemises” в pendant к “sans-culottes”. Одна из таких нимф появилась в Елисейских полях, одетая лишь в тюлевое платье, через которое ясно можно было различить цвет ее подвязок. На одном из балов появилась молоденькая девушка в таком скудном одеянии, что ее даже в это безнравственное время освистали. В конце концов она была принуждена более приличным костюмом скрыть наготу своих едва созревших форм. В 1797 году 2 дамы – то были представительницы высшего общества, а не проститутки, – дошли до того, что появились на гулянье в толпе совсем “au naturel”, даже без трико, а только в прозрачной газовой вуали. Другая же носила легкий плащ, доходивший едва до талии.

Как на маскараде, костюмы назывались мифологическими именами. Там были, например, туалеты á la Юнона, á la Цирцея, á la Флора, á la Минерва, á la Диана. То же и прически – á la Тит, á la Каракалла. Были и головные уборы: á la folle, á la justice, á l'humanité, и шелковые шали “sang-ge-boeuf”. За платья и шляпы платили баснословные деньги. Батистовое платье, отделанное шелком, стоило две тысячи пятьсот, а тюлевое – тысячу сорок франков.

Женщины любили заниматься и спортом. Смелые амазонки соперничали друг с другом в отваге и грации. Править лошадьми считалось признаком хорошего тона. Дамы вместе с кавалерами ездили в самых рискованных античных костюмах или в соблазнительном дезабилье с обнаженными руками, в лучшем случае прикрыв плечи индийской кашемировой или английской кружевной шалью.

Эти шали, стоившие зачастую огромных денег, надевались и на голову. Очень характерным для тогдашней расточительности является следующий эпизод, о котором рассказывает композитор Бланжени в своих мемуарах. Он посетил мадам Тальен и должен был ждать в ее салоне, пока она причесывалась.

“Мне пришлось, – рассказывает он, – прождать, по крайней мере, полчаса, пока, наконец, появилась камеристка мадам Тальен. Она извинилась и попросила войти в будуар хозяйки. Там я впервые увидел одну из прославленных знаменитостей того времени: известного парикмахера Дюплана, из-за услуг которого соперничали впоследствии две императрицы. Когда я вошел в надушенное святилище, Дюплан как раз старался смять в своих руках чудесную кружевную английскую шаль: она должна была украсить собою головку мадам Тальен. Дюплан прикладывал ее несколько раз к волосам, переменял форму и положение ее, но ему все не нравилось его собственное сооружение. Неожиданно ему пришла в голову какая-то гениальная мысль, и он заявил торжественным тоном: “Мадам, шаль чересчур велика. С нею мне не удастся сделать прически, которая была бы достойна и вас, и меня”. Мадам тотчас же позвонила своей камеристке. Та пришла, принесла хозяйке ножницы, и Дюплан разрезал на мелкие кусочки дивную ткань, стоившую по крайней мере, шесть – восемь тысяч франков”.