Университетская роща - Тамара Каленова

Очень верная мысль! Более того: природа вся — а это не только лес, но и горы, и реки, и атмосфера, и животный и растительный миры — явление системное. В ней все связано взаимно. Кто в эту систему вставлен правильно, тот будет жить. Кто будет с ней воевать либо противничать, отпадет. В определенном смысле природа не нуждается в защите. Она сумеет себя защитить. Испортил реку — без питья останешься. Вырубил леса — дышать нечем будет (в этом смысле тимирязевский фотосинтез — открытие века; вот, оказывается, за счет чего живет земля, несамосветлый шар, планета морщин и океанов, чья жизнь вся от солнца через растения!). Нарыл в земле пустоты — жди сотрясений либо лавин.

Крылову захотелось еще раз, под современным углом проблемы, пересмотреть свою давнюю работу — «Тайга с естественно-исторической точки зрения». В ней он писал:

«Кому приходилось бывать среди типичной тайги, например, в более дремучем пихтово-еловом лесу, тот, конечно, испытывал особенное ощущение, вызываемое его угрюмой и величественной картиной, увеличиваемое еще своеобразным гулом кедра, скользящего между плотной хвоей. Но впечатление это, конечно, будет несравненно сильнее у того, кто знает что, проникая в такую тайгу, например, из березового леса, он переступает из современной нам обстановки в обстановку седой старины, существовавшую уже в те отдаленные времена, когда на земле не было еще нынешнего могущественного властелина ее — человека».

Все правильно — с точки зрения научного подхода. И вывод о том, что нашим хвойным лесам свойственны вечнозеленые растения с кожистыми, не сбрасываемыми на зиму листьями, верен. Кедр, сосна, ель, пихта плюс кустарники — брусника, клюква, толокнянка, подбел, кассандра болотная, багульник… Это типичные представители фации хвойного леса и одновременно суть остатки древней флоры, дошедшей до нас из третичного периода. И эти слова — тоже правильные…

Сейчас к этим правильным словам и выводам необходимо добавить по-тимирязевски заостренную мысль: как сберечь все это, дошедшее из седой старины и подвергающееся систематическому уничтожению?!

Лесные пожары, порубка леса вблизи рек, лесные вредители, невнимание к кедру, этому изумительному дереву, «лесной корове», цену которой до сих пор еще люди не представляют… Кедровые леса неумолимо сокращаются. Он уже писал об этом. Мало — надо кричать…

Правильно указывает лесовод Морозов на то, что лес — явление географическое. Сибирская тайга — особое, Сибири принадлежащее явление. Кому как не сибирякам знать ее и защищать?

Надо писать.

Но где взять время для новых трудов?

И Крылов увеличил и без того продолжительный рабочий день — за счет сна.

«Опасаюсь, что скоро представление о целом ряде растений, ныне вольно цветущих в лесах и долинах, люди станут получать лишь по сохранившимся в моих гербариях экземплярах», — писал он, включаясь в борьбу передовых русских ученых за бережное и разумное отношение к богатствам земли.

Работы было много, и почти незаметно прошло несколько лет…

Пономарев тяжело заболел. Воспаление легких. Высокая изнурительная температура, продолжительный бред. Маленькое угловатое тело Ивана Петровича исхудало настолько, что Крылов брал его на руки, как ребенка, и держал, покуда Маша перестилала постель.

На Ивана Петровича было жалко смотреть.

Болезнь свою он переносил терпеливо, не жалуясь, и только изредка просил:

— Посидите со мной, Порфирий Никитич, хоть минуточку…

Крылов не мог ему в этом отказать. Бросал спешные и сверхспешные дела, брал стопу газет и устраивался рядом с больным. Он знал, что означает эта мольба «посидите со мной». Врачи запретили Ивану Петровичу напрягать зрение, и пришлось отобрать газеты. А без них он чувствовал себя совсем худо.

— Так… Ну, чем же тебя развлечь нынче, Иван Петрович? — спросил Крылов, — разлепляя газетные листы, в один из таких вечеров.

— А чем бог послал, — заискивающе улыбнулся в ответ Пономарев. — Как там в заграницах люди живут?

— Ничего живут, голосом пляшут, а ногами поют, — отшутился Крылов. — Вот интересное сообщение… Известный американский ученый директор Гарвардской обсерватории Пиккеринг намерен в июле сигнализировать жителям Марса. Почему в июле? Да потому, что в это время будет удобное взаиморасположение планет. А в сентябре, когда Марс снова будет в наиболее близком расстоянии, Пиккеринг намерен получить ответ…

— Вот это открытие! — возбудился Иван Петрович. — А посредством чего сигнализировать-то?

— Через огромные параболические зеркала, специально изобретенные для настоящей попытки, — объяснил Крылов. — Да ты лежи, Иван Петрович, а то не буду читать.

— Лежу, лежу…

— Та-ак… В Париже умер маркиз Гастон-Александр-Август де Галифэ. Генерал. Пишут: «умер маркиз с каблуками, красными от французской крови, и победоносно нафабренными усами, торчавшими, как клыки. На кладбище Пер-Лашез под стеной покоится тридцать пять тысяч трупов 1871 года. Его трупов! Маркиз-генерал гордился двумя вещами. Первое — тем, что изобретенный им покрой военных брюк вошел в моду. И второе — тем, что он — убийца. Да, он гордился, что всю жизнь был профессиональным военным-убийцей! «Это нужно Франции», — искренно полагал он. И когда депутаты в парламенте при упоминании его имени с негодованием закричали: «Убийца!», он, находившийся в соседней комнате за беседой с военным министром, сказал последнему: «Извините, кажется, меня зовут…». И пошел к депутатам: «Я здесь…».

— Мракобесец, — не выдержал Пономарев. — Как таких земля носит?!

— Носит. И в себя принимает, — вздохнул Крылов, вспомнив октябрьские события 1905 года в Томске. — Ну, что еще? Много на свете умного, да хорошего мало. А, вот любопытное… Луи Блерио, крупный французский фабрикант автомобильных принадлежностей, с 1906 года посвятил себя летанию… 25 июля 1909 года пересек пролив Па-де-Кале на моноплане. В отличие от братьев Райт, летающих на аппаратах-бипланах, Блерио предпочитает строить монопланы.

За беспримерный и мужественный перелет авиатор Луи Блерио удостоен премии Озириса — сто тысяч франков — за выдающуюся деятельность по части применения новейших усовершенствований на пользу человечества.

— Воздано по делам его, — глубокомысленно заметил Пономарев. — А что в наших палестинах произошло примечательного?

— В Красноярске было землетрясение… А в Одессе умер пятидесяти шести лет знаменитый босяк князь Александр Дмитриевич Куракин. Из аристократов. Бывший блестящий гвардейский офицер. Москвич. Получил светское образование. Имел несчастливый роман. Запил. Родные отвернулись от него. Изредка, правда, снабжали деньгами. Сам себя он обычно рекомендовал так: «Герой Максима Горького. Имею честь быть знакомым с Максимушкой. Хо-о-роший человек…». Однажды князь Саша настрелял где-то рубль и пошел дать родным телеграмму. Обратный адрес указал такой: «Одесса. Массовский приют. Матрац № 68». Милостыню просил честно: «Пожертвуйте от щедрого сердца на водку! Босяк без хлеба проживет, а без водки ему смерть…».

— Какой человек ушел… — Пономарев всхлипнул.

— Полно, Иван Петрович, — укоризненно посмотрел на него Крылов. — Вот уж не думал, что тебя это в сильной степени огорчит.

— Не думал, — капризно повторил Пономарев. — Такие люди мир покидают! Ну, что там еще?

— А ничего, — рассердился Крылов. — Реклама и объявления. «Продается гитара, хорошо обыгранная, с мелодичным звуком». Нужна такая? Куплю.

— Нет, — слабо покачал головой Пономарев. — Не нужна мне гитара, — и всхлипнул снова. — Куракина… Князя Сашу жалко…

Крылов решительно убрал газеты и принялся поить Ивана Петровича лекарством, опасаясь, как бы он не впал в бредовое состояние. Эти газеты и здорового в постель могут уложить.

Развлекая Ивана Петровича, он выбирал известия самые безобидные, самые легкие.

А между тем страна вот уже который год жила лицом к стене. Мрачно. Дурно. Жестоко.

Россия вступила в тяжкий период своей истории. Третьего июня 1907 года царь разогнал Вторую Государственную Думу. Шестьдесят пять депутатов от рабочих и крестьян были высланы на каторгу.

Во всю мощь заработали военно-полевые суды. Только за последнее время по политическим делам осуждено двадцать восемь тысяч человек. Из них свыше трех тысяч казнено. Это во много раз больше, чем во всех странах Европы, взятых вместе. Страна покрылась виселицами. Лишить жизни могли за малейшее неповиновение; одинаковая участь ждала и за политическое убийство, и за ограбление винной лавки на пять рублей, женщин и мужчин, взрослых и несовершеннолетних, за преступление, совершенное шесть-семь лет назад, и за сегодняшний проступок.

Великий старец Лев Николаевич Толстой выступил против вакханалии смертных казней. Его статья «Не могу молчать» вызвала широкие отклики во всем мире.