Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

взглядом, напротив Петруха, веселый комсомольский секретарь. Петруха хочет впихнуть побольше безработных комсомолок, директор — отбояриться от этих «стрекоз», которым только бы по этажам бегать.

В деревянном длинном гробике — карточки, и за каждой человечья комсомольская жизнь. Под руку подворачивается Наталья Мичурина — детство на задворках, понурая мать, буйный папаша, война, революция, голод, тиф, мать убивают вши, отца — пули, и наконец — бесконечная очередь на бирже труда. И вот Петрухина веселая рука забрасывает комсомолку на фабрику.

Гудит паровая, грохочут машины, каждая на свой лад, возильщики таскают тазы с пряжей, а Наталью приставили вязать парочки — связывать по двое початки пряжи, чтобы ловчее было их ставить. К середине дня спина болела так, что ей казалось, что она больше никогда не сможет наклониться, но к концу смены она от усталости почти уже не чувствовала боли. Эта мука длилась до конца недели, и она весь выходной день пролежала на койке. Но понемногу втянулась, научилась экономить движения и превратилась в такую же фабричную работницу, как тысячи и миллионы других. Она научилась «тыкать» старшим, ругаться, когда не хватало пряжи, не краснеть от грубых шуток, не чистить одежду и не мыть руки, а уходить с фабрики в халате и в платке и только дома скрести руки до красноты, чтобы сохранить их белизну. Но это оказалось невозможно: масло, пыль, порезы, мозоли, вздувшиеся вены…

Она и в этом неотвратимо превращалась в обычную фабричную клячу, грубую и выносливую. Но что было в этой жизни хорошо — она была не одна, у нее был номер 2116, и этот номер давал ей право быть как все. Из прежней жизни в ней теплилась только детская мечта, что когда-нибудь ее полюбит графский сын, спасет от разбойников и в карете увезет в замок на вершине горы.

Разбойников поблизости не было, но шпаны хватало. Ванька Зубов по кличке Огурец, принятый в комсомол из хулиганов, пожевывая цигарку, заигрывал с женщинами, всячески при этом подчеркивая свое к ним презрение:

— Ишь, разбежались с получки! Гляди, баба, панталоны потеряешь! А вы, Наталья, свет, Андревна, куда разбежались, как здоровьице, давно не имели счастья с вами видеться! — а сам взглядом так и облизывает, и руку трясет как бы по-лакейски почтительно, а на самом деле нагло и даже больновато, не вырваться.

— Пусти ты, Ванька, чего ты хулиганишь! — у Натки уже слезы на глазах.

— Ах я хулиганю?.. Так я за такие слова тебя могу к кузькиной матери отправить! И ничего ты мне не сделаешь!

И тут, размахивая портфелем, появился Петруха Сизов и разжал Ванькину руку.

— Чего ты в нее вцепился? А еще комсомолец!

Ванька махнул рукой:

— Ну вас к ляху, еще на работу опоздаешь!

И вразвалочку зашагал к воротам, следить за сновальными машинами с веерами нитей, с волчками катушек на шпинделях. А Петруха оценил новую девчонку: ничего себе, глазастая, тоненькая…

— Мы его подтянем, не бойся, — и, улыбаясь, погладил ее по плечу: — Ты чего в коллектив редко заходишь? Ты ведь, кажется, секретарь 3-й ячейки?

Красиво закручено — графский сын не графский сын, а от разбойника спас. Хороший рабочий парень Петруха Сизов, веселый комсомольский секретарь.

И не он один таковский.

Пункт шестнадцатый

В коллективе стоял шум.

— Ты никогда одними собраниями и учебой не воспитаешь ребят! — кричала Маруся Мишке Попову. — А где культработа?!

Спор разгорелся вокруг пункта № 16: «Приспособить работу к удовлетворению запросов молодежи, организуя вечера, экскурсии, коллективное хождение в кино и театр, живую газету и пр.».

Петруха Сизов отчаянно застучал линейкой по столу:

— Тише, братва! Это предложение дельное — живгазета!

— Я могу помочь, если надо, я руководил живгазетой, — неожиданно привстал с задней скамейки высокий голубоглазый электромонтер Борис Ильин.

Выходя, Натка столкнулась с Борисом, и он приветливо протянул ей руку. У него было твердое рукопожатие.

— Ты будешь участвовать? — спросил Борис.

— Да, конечно, — почему-то уверенно и весело ответила Натка, хотя до сих пор об этом и не думала.

Товарищеская теплота обращения Бориса странно действовала на Натку. С ним Натка чувствовала себя активной комсомолкой, товарищем.

Ага, надо запомнить и высокого голубоглазого Бориса. Хотя и веселый Петруха не теряется:

Натка задержалась в дверях и встретилась лицом к лицу с Петрухой Сизовым. И Натка почувствовала, что сердце ее куда-то упало, сладко сжимаясь. Она чувствовала себя бессильной рассуждать и сопротивляться.

Они вошли в чужой для Натки двор и стали подыматься по лестнице. Она рванула руку и остановилась, но Петруха так ласково и успокоительно улыбнулся:

— Ну, глупышка, чего ты боишься? Это мой дом, здесь нет ни чертей, ни людоедов.

— Зачем я пойду к тебе ночью? — слабо возразила Натка.

Он зло усмехнулся:

— Ах, может быть, ты боишься запятнать свою репутацию?

— Нет, Петрусь, нет.

Она ведь верила ему. И она не мещанка, совсем нет!

Петруха обнял ее и привлек к себе.

— Пойдем, моя маленькая, хорошенькая комсомолочка.

От его слов становилось жарко и сладко, и Натка чувствовала себя безвольной и сбитой с толку. Его руки помогли Натке снять платок и пальто и тотчас же жадно обхватили ее тело. Ей стало страшно и захотелось освободиться от этих жадных рук, но слова застряли в горле, и руки повисли без сил. Его губы, его руки, все его тело овладело ею, он шептал ей бессвязные успокоительные слова и закрыл поцелуем готовый сорваться крик.

Она рванулась и почувствовала себя как-то странно обнаженной, слабой и обиженной. В смутных обрывках сознания мелькала непоправимость случившегося, стыд и страх. Ей хотелось заплакать, но когда Петруха поцеловал ее в белеющий висок, огромная нежность к нему заглушила все остальные чувства.

Красиво загибала адмиральская дочка, умела, умела: «Дни пошли не прежние, теперь они были до краев наполнены звонкой радостью и счастьем личной любви».

Только вот Петруха по какой-то причине начал проявлять неудовольствие: «И зачем было перед всеми подчеркивать наши отношения, — сердито заговорил Петруха. — Я секретарь коллектива, и я не могу подрывать свой авторитет в глазах комсомольцев!»

А ее еще вдруг обзывают ужасно каким страшно обидным словом! «А вдруг правда это нехорошо, гадко, вдруг и правда ее теперь имеют право называть такими словами?»

Нет, у Петрухи никаких отсталых предрассудков не имеется: «Любовь хороша тогда, когда она свободна, тогда она