Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

про Сербию позабыли с первых же ж дней, как только ихнюю родную бухту перегородили бонами с противолодочными сетками до самого дна, а море до крайности густо поперчили минами.

Папашка еёный считался как до ужаса образованный, и он сразу заделался черезвычайно крупной шишкой при флотском штабе и целыми днями и ночами торчал там при своих картах. Так что капитанская дочка с мамашкой совершенно зазря толклись на родной Графской пристани, чтобы заранее разглядеть пенистые усы от пижонского папашкиного катерка. Папашка с чисто флотским шиком ни за чего не держался, и, когда катерок окатывал их пенистой волной и чалился, папашка молодецким прыжком перескакивал на пристань. Но красивая его дворянская физиономия все равно при этом оставалась озабоченной.

И было из-за чего. Однажды ранним-преранним утром оглушительно лопнуло и рассыпалось осколками стеклянное небо, и мамашка в одной рубашке уволокла дочурку в ванную, в которой на одну лишнюю стенку было все ж таки побольше. Это оказалось, что немецкий крейсер «Гебин» пробрался в Черное море через те самые Босфор и Дарданеллы, шарахнул сколько-то там раз залпами по нашим тылам и безнаказанно умотал: немецкие моторы были более быстрее наших. После того кто-то из офицеров запустил такую частушку:

А пока три адмирала

Хитрый план решают свой,

«Гебин» тихо, без аврала

Возвращается домой.

Папашке, однако, не сильно нравилось, когда моряки вроде как бы злорадничали по адресу неудач ихнего начальства. Это достойно только одних лакеев, повторял папашка: он считал себя таким же ответственным товарищем, как и государь, я извиняюсь, император. Но и у него иногда срывалось с языка: «Войну начали, а воевать не дают», «Пока добьешься приема, пока все обсудят да утвердят, все уже теряет смысл». Ну и нехватка снарядов, сапоги с картонными подметками — это уж было все, как полагалось в отсталой царской России.

Но папашка все ж таки надежды не терял и урывками, ночами сочинил целый обширный план, каким манером управляться с флотом по-новому, по-передовому. На который план была наложена бюрократическая резолюция: «Спасибо за усердие».

И папашка все чаще вздыхал, что все, дескать, прогнило. Но вдруг его однажды пригласил на доклад в Ливадию собственноручно государь собственной персоной. Будущая лауреатка в первый раз в жизни увидела папашку таким разволнованным и от этого особенно распрекрасным при евойном золотом оружии на парадном мундире под золотыми дрожащими эполетами, которые будущая советская литераторша называла французским словом «желе». А когда папашка вернулся, то первым делом до крайности утомленно расстегнул воротник мундира, чего за ним до этого случая тоже не водилось.

— Ну, чего ты молчишь, как пень? Как оно там, чего? — начала тормошить его мамашка.

— Ну чего-чего? Дурак.

Он уже был, я извиняюсь, кап-один и еще один орденок успел получить бывшей святой Анны. Но папашка до того всем осточертел своими приставаниями, что его отправили в штатском мундире с чужим паспортом через Швецию и Англию вывозить из Тулона застрявший там на ремонте крейсер «Аркольд» или «Арнольд». Немцы в Северном море вели до крайности беспощадную подводную войну, и через это-то самое море папашка должен был вывести крейсер в бывший Романов-на-Мурмане, или, если более правильнее по-советски выразиться, в Мурманск. Там царское командование желало соорудить новый укрепрайон, чтоб дать отпор немецким оккупантам, если у них хватит нахальства туда сунуться. Вот папашку и назначили тамошним главнокомандующим, или для телеграфной сжатости главнамуром. Это же из-за телеграфа посыпались все эти комфлоты, комфронты, комкоры, начоперупры, вот и папашка заделался главнамуром. То есть самым что ни на есть большим начальником на всем тамошнем Севере вместе с судами и железнодорожным путем до самого бывшего Петрограда.

Но до этого будущего Мурманска еще попробуй доплыви!

Разогревалось уже лето 1916-го, и матросская братва уже не очень-то чересчур сильно рвалась в бой за помещиков и капиталистов. Да и старорежимное офицерье старалось ее не особо сильно сердить свыше какой-нибудь уж совсем до крайности необходимой неизбежности. Поэтому на крейсере, опираясь на лицемерные буржуазные свободы, постоянно, я извиняюсь, толклись агитаторы всех сортов и мастей. Анархисты, социалисты — и свои, и французские, ихнего брата там тоже хватало. По-русски они, конечно, я извиняюсь, были ни бум-бум, но подыскать русского переводчика из эмигрантов ничего не составляло. Идеология у них у всех была самая всевозможная, но вся она наклонялась к тому, что первый враг — это российский деспотизм и только во вторую очередь германский милитаризм. И стало быть, для начала нужно скинуть русского Николая, а затем уже с новой демократической силой навалиться на немецкого Вильгельма. При таких делах и обстоятельствах немцы были бы полные дураки, если бы под эту музыку не подпустили и своих солистов берлинского генштаба.

На берегу хватало и тех патриотических французов, и особенно француженок, которые готовые были угощать собратьев по оружию из чистой верности союзническим обязанностям. Так что гудеж стоял, как в райских пущах, а из-за венерических, я извиняюсь, расстройств выбыло из боевого строя больше братишек, чем от крупного морского сражения. И некоторые разгорячившиеся головы уже предлагали, не дожидаясь светлого часа революции, уже заранее покидать белую офицерскую кость за борт и заварить новый броненосец «Потемкин». Но более прохладные головы их старались остудить: тут вам не пятый год, тут у союзников под рукой свои собственные эскадры да плюс к тому береговые батареи, нас живенько опустят на грунт, надо дотерпеть до Российской империи, а там уже развернемся в общем революционном строю.

Но вот однажды темной французской ночью, когда вся команда, я извиняюсь, дрыхла честным трудовым сном, двое вахтенных услыхали выстрел, и один с надеждой сообщил своему напарнику: «Хорошо бы, кто из офицеров застрелился, одной собакой меньше». Но оказалось, что это была проделана попытка взорвать артиллерийский погреб, только он, на ихнее морское счастье, не взорвался, взорвался только запал, чего-то эти подрывники недорассчитали. А чего у них могло получиться, капитанская дочка через пару-тройку месяцев испытала на себе своими ушками и даже ножками. Какие-то умельцы исхитрились взорвать боезапас на дредноуте «Императрица Мария», который маячил в глубине бухты. Земля вздрогнула в буквальном смысле слова, выбитые стекла зазвенели по всему городу. А потом даже еще через месяц к берегу прибивало то раздувшийся изуродованный труп, то оторванные от туловища отдельно плывущие конечности. При таких подобных зрелищах капитанская дочка немедленно, зажмурив глаза, со всех ног летела домой.

Поэтому она впоследствии не могла одобрить такого отношения к команде, когда узнала, что подобную же штуку кто-то хотел провернуть и на «Арнольде», если даже это было