История второй русской революции - Павел Милюков

«Я говорил по телефону и в театр вызывал его (Корнилова) к себе, — показывает Керенский, — и повторил опять ему решение Временного правительства и очень просил его поступить соответственно. Когда же он на эту мою просьбу ответил, что будет говорить по-своему, я заявил ему, чтобы он имел в виду, что это будет с его стороны поступок недисциплинарный». Керенский прибавляет тут свою личную оценку поведения Корнилова, оценку, вскрывающую источник его раздражения: «В это время он (Корнилов) был убежден в совершенном бессилии правительства, считая, что правительство уже в прошлом, так сказать, и что с ним считаться не следует». Это было несомненное преувеличение. В то самое время, когда Корнилов упрямо отстаивал перед Керенским свое право «говорить по-своему», перед ним уже лежала его завтрашняя речь, несомненно, считавшаяся с желаниями Временного правительства. «13-го вечером, — показывает по этому поводу Филоненко, — я спросил у Корнилова, подготовлена ли у него речь.., и, узнав, что нет, предложил ему помочь выработать ее содержание... Свое содействие предложил также Завойко, встретивший генерала Корнилова. Помощь Завойко выразилась в том, что он под мою диктовку записал текст речи, предварительно, в общих чертах, обсужденный мной с генералом Корниловым»... «Директивы Временного правительства, — признает сам Керенский, — по существу в речи были выполнены, и все острые углы, например смертная казнь в тылу, были обойдены». Однако Филоненко все-таки вставил в речь ссылку на доклад, подписанный им и Савинковым вместе с Корниловым.

Утреннее заседание совещания 14 августа прямо началось с эпизода, который определил его главное политическое содержание. Открытие заседания затянулось почти на час вследствие того, что Корнилов был вызван из своей ложи в кабинет Керенского. Официальная встреча, наконец, состоялась. На обратном пути к себе в ложу генерал Корнилов был замечен в зале и сделался предметом горячей продолжительной овации, в которой не приняла никакого участия левая часть. Тотчас после того как Корнилов, дважды откланявшись, отошел в глубину ложи, левая взяла свой реванш. В эту минуту появились члены правительства с Керенским. Левая демонстративно встала и при криках «Да здравствует революция, да здравствует революционный народ и революционная армия» устроила Керенскому долгую овацию, в которой на этот раз так же демонстративно не участвовала правая, оставшаяся сидеть. «Да здравствует Корнилов», — снова раздается из рядов офицерства. «Да здравствует армия», — парирует кто-то, и этот возглас, наконец, объединяет обе половины зала в общей овации. Керенский быстро подхватывает примирительный лозунг. «Предлагаю всем в лице присутствующего здесь верховного главнокомандующего приветствовать мужественного руководителя за свободу и родину сражающейся армии». Овация возобновляется и на этот раз, в ней участвует большая часть зала, не встречая противодействия со стороны левой.

На трибуне появляется первый оратор совещания: это член первой Государственной думы В. Д. Набоков. Примирительный тон, мягкие слова, спокойная, разумная речь. В лице Набокова первая Государственная дума отвечает Керенскому: «Не та контрреволюция страшна, которая зреет в скрытых заговорах и выходит на улицу с оружием в руках. Страшна та контрреволюция, которая под влиянием происходящих кругом ужасов начинает зреть в наших сердцах и умах... Борьба с ней не есть борьба словами, как бы громки и сильны они ни были. С ней нельзя бороться и железом, и кровью. С ней можно бороться единым разумным государственным творчеством власти... Нам хотелось бы, чтобы был найден вновь тот общий язык, который связывает, а не разъединяет те слова, которые... должны звучать как голос всей нации». Оратор первой Думы искал этих слов во внепартийной и внеклассовой программе общественных деятелей, признал заслугу Керенского и закончил приветствием по адресу Корнилова: «Мы верим, что доблестный вождь русской армии, ее верховный главнокомандующий через победу приведет Россию к почетному миру». Снова все, кроме левой части зала, встали и устроили новую овацию генералу Корнилову.

Собрание ждало Корнилова и без особенного внимания слушало речи членов второй Думы Ф. А. Головина и Г. А. Алексинского, членов третьей Думы Ф. И. Родичева и А. И. Гучкова. Даже речь последнего с ее ядовитым выпадом — «эта власть — тень власти, подчас появляющаяся со всеми подлинными и помпезными атрибутами власти, с ее жестикуляцией, терминологией и интонациями, от которых мы как будто стали отвыкать, и тем трагичнее этот контраст между жизненной необходимостью создания подлинной твердой, истинно государственной власти и между судорожными поисками и страстной тоской по власти» — даже эта речь прозвучала слабее, чем все ждали. Она и была оборвана на полуслове. Наконец, скрывая волнение, поднялся А. Ф. Керенский: «Временное правительство вчера обрисовало общее положение армии и те мероприятия, которые намечены и будут проведены в жизнь. Вместе с тем мы признали необходимым вызвать верховного главнокомандующего и предложить ему изложить перед настоящим собранием положение на фронте и состояние армии». Этими вступительными словами приезд и содержание речи генерала Корнилова вводились в определенные рамки. «Ваше слово, генерал».

Низенькая, приземистая, но крепкая фигура человека с калмыцкой физиономией, с острым пронизывающим взглядом маленьких черных глаз, в которых вспыхивали злые огоньки, появилась на эстраде. Зал дрожит от аплодисментов. Все стоят на ногах, за исключением... солдат. Негодованию правых нет пределов. Слышатся крики: «Встать, позор». Солдаты продолжают сидеть; слева слышны крики: «Холопы». Шум усиливается. Керенский все время звонит, но звонка не слышно. Овация в честь Корнилова разрастается. Наконец, Керенский пользуется минутой сравнительного затишья, чтобы бросить в зал слова: «Предлагаю собранию сохранять спокойствие и выслушать первого солдата Временного правительства с долженствующим к нему уважением и уважением к Временному правительству». Эти несколько слов, придавших демонстрации в пользу Корнилова легкий оттенок демонстрации против него, водворяют, наконец, спокойствие. Среди мертвой тишины раздаются отрывистые, по-военному резкие и категорические, как приказы, фразы написанной речи Корнилова.

«С глубокой скорбью я должен открыто заявить, что у меня нет уверенности, чтобы русская армия исполнила без колебания свой долг перед родиной... Позор тарнопольского разгрома... — это непременное и прямое следствие того неслыханного развала, до которого довели нашу армию, когда-то славную и победоносную, влияния извне и неосторожные меры, принятые для ее реорганизации». «Враг уже стучится в ворота Риги, и если только неустойчивость нашей армии не даст нам возможности удержаться на побережье Рижского залива, дорога в Петроград будет открыта» (это то место речи Корнилова, из которого большевики впоследствии вывели нелепое обвинение, что Корнилов намеренно сдал Ригу немцам, а Керенский хочет сдать Петроград). «Я верю, что... боеспособность нашей армии, ее былая слава будут восстановлены. Но я заявляю, что времени терять нельзя, что нельзя терять ни одной минуты. Нужны решимость и твердое, непреклонное проведение намеченных мер». Чтобы доказать, что медлить нельзя, что Россия хочет спастись от поражения и от потери новых территорий, Корнилов привел факты, свидетельствовавшие о том, что «разрушительная пропаганда развала армии продолжается». Тут был список убитых своими солдатами офицеров, «в кошмарной обстановке безрассудного, безобразного произвола, бесконечной темноты и отвратительного хулиганства»; был случай самовольного бегства полка, «прославленного в прежних боях», перед наступающим врагом и случаи готовности отдельных полков заключить мир с немцами, заплатив «контрибуцию» по двести рублей на брата и согласившись на «аннексию» оккупированной врагом территории. Были — уже не отдельные случаи, а общее явление — голода на фронте; «наконец, такое же явление громадного падения производительности заводов, работающих на оборону, — на 60 % для орудий и снарядов, на 80 % на авиацию только с октября 1916 г. по январь 1917 г., то есть до революции». Корнилов готов был «верить сердцем», что «страна хочет жить» и что, «как вражеское наводнение, уходит та обстановка самоубийства великой независимой страны, которую создали брошенные в самую темную, невежественную массу безответственные лозунги». Но для этого необходимо немедленное, безотлагательное (Корнилов повторил это слово дважды) проведение мер, указанных в докладе Корнилова, подписанном Савинковым и Филоненко. «Невозможно допустить, чтобы решимость... каждый раз проявлялась под давлением поражений и уступок отечественной территории. Если решительные меры для поднятия дисциплины на фронте последовали как результат Тернопольского разгрома и утраты Галиции и Буковины, то нельзя допустить, чтобы порядок в тылу был следствием потери нами Риги и чтобы порядок на железных дорогах[41] был восстановлен ценой уступки противнику Молдавии и Бессарабии».