Потоп - Роберт Уоррен

Бред оторвал взгляд от бумаги.

Помочь, — подумал он.

Он не нуждался ни в какой помощи. Ни тогда, ни теперь.

Но глаза его отыскали ту же строчку:

… в этом нуждался. Может быть, это и привлекало меня в Бреде — он хоть и был сильным, ему что-то было нужно, он был раним, и…

Раним, — подумал он, — чушь! Но глаза его нашли ту же строчку:

… раним, и, может, то, что он не был таким уж рослым, имело значение. Во всяком случае, если бы я что-то поняла, мы могли бы жить вместе, иметь Пепито — всех моих Пепито — и быть счастливы, даже если бы я стала старой и неповоротливой, потому что мы любили бы друг друга.

Он перестал читать. И больше не смотрел на лежавший на коленях листок. Он вспоминал Центральный парк, голубя, прыгавшего по гравию возле урны для мусора, голову и торс безымянной женщины, обрамлённый листвой, которые поднимались и опускались в сдержанном, но всё ускорявшемся ритме, словно кто-то отпускал вожжи, готовясь к прыжку. Он вспоминал, каким дымчатым вдруг стал казаться свет в конце этого дня, косо падавший на парк и дальние небоскрёбы. Он вспоминал страдальческое завывание сирены где-то далеко в обречённом городе, которое прорвалось сквозь назойливый рокот и вой машин.

А теперь, сидя на весенней траве в Фидлерсборо, он почувствовал вожделение, потому что снова увидел лицо Летиции Пойндекстер таким, каким видел его в тот далёкий июньский день, когда она, откинув голову, закрыла глаза, а черты этого лица были страстными и чистыми, как у святой.

… плохо начали. Но я думаю, что всякое начало бывает плохим или, во всяком случае, несовершенным, потому что мы только люди, но это не имело бы значения, если б мы, если б я постаралась научиться тому, чему мне надо было научиться Я где-то читала, что в средние века люди верили, будто дьявол любит застигнуть мужчину и женщину во время совокупления, и тогда им суждено вовеки быть привязанными друг к другу, как там было сказано, more canino[45]. (Ну да, я тебя обманула, я ведь выучила кое-что по-латыни в Шипли!) Думаю, что смысл этого старого Поверья в том, что нечто подобное происходит с людьми, которые остановились на том, с чего начали.

Ох, почему я хотя бы этого не поняла и не сделала Бреда счастливым! Я не хочу, чтобы прошлое вызывало у меня одни сожаления, мне кажется, что было бы грешно (разве я не права?) не помнить о том счастье, какое мне было дано, но благодарю Бога и за то, что смогла познать ту радость, какую испытываю теперь. Но как же, однако, это совместить? Вот где нужна молитва, чтобы знать волю Божию.

Понимаешь, ведь такой низменный человек, как я, должен до всего дойти трудным путём. Такой безмозглый человек, как я, должен быть насильно подведён к тому, что зовут Обретением Веры. А сейчас впервые за много лет я вспомнила кошмар, который мне как-то приснился. Наутро в Фидлерсборо я рассказала его Бреду и помню, какой у него стал ужасный вид, ужаснее даже, чем сам этот сон. Нет, я тебе не стану его рассказывать, он слишком постыдный и грязный, хотя, впрочем, расскажу, потому что тогда…

Но Бред мог этого и не читать. Она рассказала ему сон тем давним весенним утром в Фидлерсборо, когда они ещё лежали в постели; в саду пели птицы, солнечный свет заливал комнату, а её нагое тело, вытянутое под простынёй, как струна, ещё больше напряглось, пока она, глядя в потолок, рассказывала ему этот сон.

Ей снилось, что она просыпается в хорошо обставленной комнате, в таком отеле, в каких её мать жила во Франции или в Италии, оставляя её неделями одну на няню. Она проснулась в этой приснившейся ей комнате поздно ночью уже не ребёнком, а взрослой. И, почувствовав мучительное одиночество, вышла через нарядные апартаменты все в зеркалах и позолоте в холл. Там было полутемно, и она откуда-то знала, что всё это огромное помещение, а может, и весь мир безлюдны. Томясь, она бродила по холлу босиком, в одной ночной рубашке, но словно и сейчас ещё чувствовала ковёр под босыми подошвами как наяву.

Она завернула за угол и там увидела их. Но не удивилась. Она будто всегда знала, что в этом безлюдном огромном отеле, где повсюду зеркала, тени, мягкие ковры и позолота, они должны её ждать. И они были тут.

Она словно всегда знала, какие они будут (как итальянские bravi[46] эпохи Возрождения) — три бандита в камзолах и коротких штанах, камзолы бархатные, яркие, но засаленные, а у пояса кинжалы. Один высокий, тощий, с длинной узкой головой и большими костистыми руками, другой низенький и прихрамывал, а третий дородный, среднего роста, широкоплечий, с круглым, грубо вылепленным черепом. Но лиц их она не видела и не ждала, что увидит. На них были маски, будто они собрались на карнавал или шли убивать. Она знала, для чего были эти маски.

Потому что увидела у одного из них — у высокого — верёвку; у неё пошли мурашки по телу при мысли, что они её удушат или подвесят к карнизу, чтобы она там болталась, пока не умрёт. «Но нет, видит Бог, — подумала она, — если уж меня убьют, то не так непристойно». А как — будет решать она сама, поэтому она властно закричала им на иностранном языке, но на каком, она потом забыла и вообще не помнила, был ли то язык, который она знала: «Эй вы, послушайте, ступайте за мной, я вас поведу!» И повела их за собой, каждую секунду ожидая, что они накинут ей петлю на шею.

Она повела их через пышные тихие залы и гостиные, через огромную столовую, где белые скатерти отсвечивали в темноте и угадывались розы в серебряных вазах, и через буфетные в тёмную, как пещера, кухню. Там горела одна тусклая нищенская лампочка. Плиты были без единого пятнышка, но холодные, мрачные. На полках зловеще поблёскивали длинные ряды медных кастрюль. Но штукатурка на стенах была грязная, а на потолке — трещины. Да, она заранее знала, что тут будут чугунные трубы, которые тянутся по стенам, только не знала, водопроводные или отопительные. Свет единственной лампочки отбрасывал на потолок огромные узоры теней, они ширились и сливались с полутьмой.

Она пододвинула табуретку к длинному столу — его доски были белёсыми и шершавыми от долгого трения кирпичом и содой — и, не заботясь о приличиях, вскарабкалась на него. Босые ноги ощущали шершавость дерева, тонкая рубашка прилипала к влажному телу, она дрожала он страха и возбуждения. Но она повернулась к ним лицом и на языке, который знала во сне, приказала подать ей верёвку. Высокий послушался. Потом по её приказу подал ей и табурет.

Три чёрные маски выстроились в ряд по росту и, откинувшись назад, молча следили за тем, как она с трудом (мешала верёвка) карабкалась на табурет, — но уж позвольте, раз это её похороны, хозяйничать тут будет она, и, закинув конец верёвки за трубу, она завязала петлю. Потом слезла с табурета — он был довольно высокий — и постояла, соображая, что делать дальше. Надо спрыгнуть с табурета прямо на пол, чтобы рывок был как можно сильнее. Надо постараться упасть сразу и в то же время не достать ногами пола.

Да, Бред помнил, как она ему всё это обстоятельно рассказывала в то утро: и теперь, сидя, на траве, пока с той стороны дороги до него глухо доносилась проповедь брата Потса, вспоминал, как, прервав свой рассказ, она приподнялась на локте и, вглядываясь в него, спросила: «Почему у тебя такое лицо? Послушай, оно у тебя просто ужасное! Глупенький, это ведь только сон!»

А он в то давно прошедшее утро вдруг почувствовал, что теряет её, что теряет и себя, он почувствовал себя преданным, ревнивым, беспомощным и хрипло крикнул: «Ну говори дальше!»

Она взяла его за руку — рука была холодная, как рыба, и почему-то не могла пожать руку ей в ответ — и продолжала.

Бред Толливер поднял лежавший на коленях листок и перевернул его, зная, что он там найдёт. Она рассказывала сон, рассказывала дальше.

… и приладила её как сумела. Так как в первый раз влезать на табурет мешала верёвка, теперь я повесила её на шею. Я не дам им дотронуться до меня своими грязными руками, кто бы они там ни были, лучше всё сделаю сама! Но в тот же миг они мягко, как кошки, не издав ни звука, тоже вспрыгнули на стол и стали на меня смотреть. Они прыгнули одновременно, как марионетки, которых дёрнули за верёвочки, и встали в ряд по росту: высокий, среднего роста и коротышка. А я перебирала пальцами на шее верёвку, как ожерелье, ощущала, что она трёт мне кожу, и смотрела на них — в прорезях масок блестели глаза. И тут я вдруг испугалась, что неверно рассчитала высоту, и, вместо того чтобы залезть на табурет, стала смотреть через край стола вниз, на пол, проверяя, не ошиблась ли я в расчёте. Вот тогда всё и произошло.