Нерон - Д. Коштолани

— Я должен оставить тебя и передать другим учителям.

Смущенный стоял он перед ней — длинный, неуклюжий юноша, высокий, как мужчина, и неловкий, как мальчик. Гипатия, которой почти исполнилось двенадцать лет, стояла перед ним стройная и бледная, как принцесса. Она топнула ножкой и сказала вместо ответа:

— Я не хочу другого учителя, ты должен оставаться со мной. Учи меня философии. Почему учатся ей так поздно? Мне скоро двенадцать лет, а я еще не знаю, почему я создана. Ты должен сейчас же объяснить мне это! Почему?

Счастливые часы! Счастливые годы!

У Гипатии не было честолюбивого намерения прочитать все 200 000 томов библиотеки, но у нее имелся Исидор, который должен был выбирать из всего, когда-либо написанного, и составить букет из цветов и плодов. Уроки философии начались с греческих поэтов, потому что мнения, которые высказывали избранные люди о богах, Гипатия должна была узнавать в том же порядке, в каком они следовали в беге времени. Сначала, следовательно, мифы о богах. Юноша и полуребенок читали Гомера, смеялись над его благочестием и умело находили глупое и невозможное в прекрасных баснях. Когда однажды Гипатия спросила боязливо, почему великий поэт утверждает такую ложь, и почему облекает он ее в такие прекрасные слова, Исидор рассердился и напомнил своей ученице, что они здесь, чтобы изучать философию, а не увлекаться поэтами.

— А почему не увлекаться?

Зиму и весну наполнил мир Гомера; летом читали они греческие драмы Эсхила и Софокла; все, весь бесконечный их ряд. Когда они приступили к Эврипиду и начали ту трагедию любви, при чтении которой пробудились некогда чувства юноши, он продекламировал маленькой ученице исполненные страсти строчки. Гипатия спросила изумленно:

— Почему ты показываешь мне красоту здесь и не хотел видеть ее у Гомера?

Счастливые дни!

Снова наступила зима и нашла обоих над малопонятными философами древней Греции. С трудом понимались слова, с трудом понимался смысл, но с пламенным стремлением объяснял учитель, и с новой жаждой слушала ученица. Пришла великая тайна. И как раньше, в «Царе Эдипе», затаив дыхание, акт за актом ждали они разрешения ужасной загадки, так ждали они теперь полного разоблачения всех загадок жизни. Казалось, что девочка страдает физически от напряженного внимания. Все более бледнели ее щечки, все более блестели глаза и все чаще, с приближением весны, ложилась белая рука на лоб, за которым теснилось столько безответных вопросов, а густые детские локоны все упорнее сражались со щеткой и лентами.

Они покинули мрачные пути древних и погрузились в светлый мир Платона. В день рождения Гипатии, день забытый всеми, не исключая и ее собственного отца, Исидор рассказал ей прекрасную мечту философа о старом проклятье и благословении богов, которые в бесконечно далекие времена раскололи каждое живое существо на две половинки и послали их в мир, как мужчин и женщин, чтобы, на вечную забаву богов, продолжали они игру в разделяемые и снова друг друга обретающие половинки; чтобы с проклятьями и хвалами искали они и разыскивали, изнемогали и обливались кровью, пока каждая половинка не соединится с другой.

Исидор принес сказку и хотел подарить ее своей ученице в виде хорошенького томика из тончайшей белой кожи с золотыми обрезами и вытесненными золотом инициалами Гипатии и некоторыми другими маленькими знаками, которые он объяснит ей попозже, попозже. Но она не смогла восхититься ни сказкой, ни книгой. Ибо как раз, когда с лихорадочными глазами слушала она историю о половинках, схватилась она вдруг обеими руками за голову и упала со стула.

Это был переполох! Прибежала феллашка, ведь она всегда говорила — проклятое ученье не доведет до добра; она с таким криком искала ароматических веществ, что Гипатия пришла в себя от шума. Даже Теона извлекли из его рабочей комнатки, а Исидор со своим прекрасным списком Платона должен был удалиться.

Но благодаренье неведомым богам! — опасности не было. Через несколько дней Исидор получил от Гипатии письмо, ее первое письмо. Она извинялась за глупый перерыв в занятиях, она просила его прийти продолжать начатое. Ее первое письмо вовсе не походило на письмо ребенка. Твердые штрихи молодой женщины, как в письмах знаменитых философок Афин. Ее первое письмо! Откуда только достала она такую бумагу, подобной которой не было среди 200 000 томов библиотеки, такую белую и ароматную. И такую мягкую, мягкую, если проводить ею по губам!

Исидор снова вступил в жилище Теона и боязливо взглянул на ученицу, с опущенными глазами стоявшую перед ним в новом длинном тяжелом платье. Что случилось с ребенком, что теперь она казалась девушкой? Переменилась осанка и голос, и взгляд, и все. Пропал вспыхивающий в глазах огонь, пропала болезненная бледность губ и что-то вроде улыбки взрослой женщины порхало около глаз и рта. Она подняла глаза и сказала мягко и дружелюбно, но совсем не так, как обычно:

— Прости за перерыв, и дальше, дальше!

Учитель бросился на стул и стал рассказывать все, что он узнал для нее. Дальше, дальше!

Потом, на середине Аристотеля, занятия прервались снова. Теон захворал, и даже Гипатия страдала, казалось, от палящей жары этого года. Лекари посоветовали летний отдых и морские купанья на берегу Пентаполиса, и в тот же день маленькое путешествие было решено.

Исидор остался один в Александрии и, как разорившийся купец, бродил по городским улицам. Вечером, после отъезда Гипатии, час за часом шел он к западу, к ливийскому берегу. Перед восходом он был на краю пустыни, видел перед собой монастыри, слышал завывание шакалов, а однажды, как раз в момент солнечного восхода, услыхал он не то отдаленный гром, не то рычание голодного льва. Спотыкаясь от голода и дрожа в холодном утреннем ветре, повернул он в город и стал ожидать вестей. Гипатия обещала писать.

Она сдержала слово, и два долгих месяца провел Исидор между жаждой и упоением. Конечно, это были только письма преданной ученицы, конечно, она писала только о своих книгах и своих сомнениях, но в конце всегда стояло словечко о здоровьи или о морской прогулке, или о погоде, или о ветке дерева, просовывающейся в окно. И, наконец, в самом конце всегда — «Твоя Гипатия».

Еще раз дошел Исидор до начала пустыни в вечер возвращения Гипатии. Но теперь он остерегался и оставался в уединенном трактирчике, не спал и до восхода солнца поспешил на улицу, где должна была проезжать Гипатия. И он не прозевал, когда она проезжала! В открытой, дорожной коляске, которую тащили два маленьких вола, сидела она рядом с отцом — высокая, прекрасная, настоящая женщина. Исидор прижал голову к деревянному столбу и рыдал, и бормотал отрывки стихов, и ломал пальцы. Затем повозка проехала. Исидор позвал маленького черного погонщика, уселся на осла, болтая длинными ногами, схватил его за уши и погнал так неловко, что и хозяин и хозяйка разразились смехом, а черно-коричневый погонщик, бежавший сзади в облаках уличной пыли, кувыркался и кривлялся, чтобы превозмочь свою веселость. Потом понеслись галопом по боковым дорогам обратно в город. Мальчишка бежал рядом с ослом и, когда они въехали на главную улицу, он сделал еще два прыжка и продолжал смеяться. Исидор свалился с осла и поспешил в Академию, чтобы встретить свою ученицу.

С севера летели над городом длинные цепи аистов из-за моря, из Греции, а, быть может, и дальше из баснословных ледяных дунайских равнин. С запада же медленно и тяжело, несомая ударами серо-белых крыльев летела птица-философ и в широкой улыбке раскрыла клюв, заметив молодого ученого. Внизу загрохотала повозка; из нее вылез Теон со своей дочерью. Было счастьем, что Исидор уже превозмог утром первое впечатление и мог приветствовать возвратившихся относительно покойно. Гипатия встретила его приветливо и серьезно, как благовоспитанная молодая девушка, и прошла в академические помещения, которые она покидала в первый и — по ее словам — в последний раз. Теон нерешительно пожал руку Исидору. Когда феллашка взяла багаж и заплатила вознице — дело, за которым Теон следил так внимательно, как будто хотел научиться чему-нибудь новому — Теон повел учителя дочери в большую залу и некоторое время ходил молча взад и вперед. Должно быть, он разговаривал сам с собой, так как внезапно сказал, начав с полуслова:

— Итак, я был совершенно поражен, едва мог поверить, что моя дочь обладала столькими знаниями, гораздо больше, чем обычно у женщин; как кажется, — почти Аспазия; при этом я обнаруживал эти знания всегда только случайно, когда она помогала мне в моей летней работе. Очевидно, она знает гораздо больше, чем показала мне. Итак я был приятнейшим образом поражен, молодой друг. И все исполнится согласно нашему уговору.

— Какому уговору?

— Ах, да! Я полагаю, что Гипатия еще около года — может быть, до следующей весны, останется вашей ученицей, а затем, — да, я действительно не знаю, что нужно будет делать дальше с Гипатидионом. Но вы, мой молодой друг, вы достигнете возраста, в котором мы можем включить вас в состав учителей нашей Академии. Со связями, которые вы еще с детских лет имеете в Константинополе, ваше назначение несомненно и вы сможете тогда — я полагаю… — мне нужно, однако, достать Птоломея! Целый месяц я ломаю голову, чтобы понять смысл одного глупого места!