Нерон - Д. Коштолани

Тихий плач ребенка нарушил тяжелое молчание, последовавшее за словами императора. Юлиан передал ребенка отцу и решительно подошел к архиепископу.

— До свиданья, — сказал он, сжав с угрожающим видом кулак, — до свиданья — после победы. Сперва персы, потом галилеянин! Мне еще только тридцать лет и если в моем распоряжении будет еще десять — мир навсегда запомнит это! Пора, мы отплываем.

И, не теряя больше слов, Юлиан быстро сошел с лестницы. Офицеры последовали за ним. Внизу стоял на страже отряд морских солдат. Под их охраной достиг император со свитой гавани, где бесчисленные толпы народа встретили его приветственными криками. Греки, иудеи и все, оставшиеся верными старой вере египтяне знали о его походе против духовенства и устроили ему восторженную встречу. Одушевление и счастье светились из глаз императора. Остановись перед маленькими мостками, ведшими на адмиральский корабль, он выпрямился во весь свой рост, и звонким повелительным голосом крикнул так, как будто весь город мог его слушать:

— Видите Вы солнце, которое красное, раскаленное спускается там в море? Вы думаете — оно мертво, вы думаете — старые боги умерли? Но завтра утром, когда наши верные корабли понесут нас навстречу войне и победе, завтра утром, как с начала времен, поднимется оно в блеске первого дня и будет светить нам, как и каждому созданию! Знайте же, наш высочайший бог, наш высочайший Зевс, или бог иудеев или ваш бог-Серапис — это Солнце, которое сейчас уходит на отдых, но завтра воскреснет и никогда не умрет. Бог мой, бог мой, благослови меня на прощанье и благослови мое дело и дай победить ночь галилеян! — Еще один широкий жест, словно как жрец хотел он благословить покидаемый им город и кроваво заходящее солнце, — и Юлиан вскочил на свой корабль; якоря были вытащены под тысячеголосые крики и, медленно отчалив от берега и величественно пролагая себе путь среди других кораблей, с распущенными парусами, казавшимися красными в лучах заката, отплыл корабль из гавани.

Птица-философ оставила крышу Академии и плавными кругами последовала за своим императором. Долго, долго парила она над мачтами, затем тяжелыми резкими ударами крыльев вернулась назад, и встала, поджав под себя ногу, на одной из балок Академии, где давно уже снова спала крестница императора. Марабу царапал себе голову левой лапой, стучал клювом и озабоченно закрывал глаза.

— Солнце! Солнце! О мой победоносный император! Оно не ласково, оно сурово, как боги! Конечно, оно дает нам жизнь, но оно нас не любит. Оно любит пустыни, не любит жизнь. Оно — Молох — убийца — опустошитель.

Камни создает оно, камни вместо хлеба!.. Бедный император, бедный ребенок!..

И долго еще бодрствовала птица-философ на каменной балке над кроваткой Гипатии, хотя Александрия уже спала и, кроме древнего марабу, бодрствовал только архиепископ со своим секретарем, писавшие письма в Рим, Константинополь и в Персию ко всем врагам императора Юлиана.

1. Юность Гипатии

Под надзором верной кормилицы, честной смуглой феллашки, достигла Гипатия первой годовщины со дня своего рождения, и в этот день собралось к ней много коллег Теона и много чиновников из города с красивыми и дорогими подарками. За прелестной крестницей императора, серьезно и безмятежно лежавшей в своей колыбели, ухаживали, как за дочерью императора. Греческие колдуны, египетские жрецы, еврейские кабалисты предсказывали малютке блестящую будущность. Маленькая Гипатия получила сотню непонятных подарков и среди них много таинственных средств от нужд и болезней, много амулетов, в которых такой счастливый ребенок не должен был никогда нуждаться. А цветы священного лотоса, которые крылатый философ после долгого полета собрал для нее в сокровеннейших садах Аммонова храма, чтобы с восходом солнца разбросать перед люлькой, были растоптаны беззаботными посетителями.

Во время своего продолжительного путешествия за священным цветком узнал печальный марабу дурные известия от других далеко летающих птиц, от орлов и коршунов. Однако он молчал, так как ему бы все равно никто не поверил. И так, дни и ночи он сидел озабоченный, не обращая внимания на самых лакомых рыб. Через шесть недель ужасная новость достигла до Александрии, новость такая невероятная и боязливая, что городские партии стояли друг против друга без слов и без действия. Император Юлиан умер.

Месяц спустя, сомнений больше не оставалось. В раскаленных пустынях по ту сторону Тигра римское войско таяло в борьбе с враждебной природой. Юлиан был, может быть, хорошим солдатом, но великим полководцем он не был. Или персы получали указания из императорской свиты. Ничто не удавалось, нигде враг не останавливался для битвы, персидская армия и персидский народ со всем скотом и всеми запасами уходили дальше и дальше в глубь страны, оставляя императорское войско одиноким в пустынях. Если занимали город, в нем через несколько часов со всех сторон вспыхивало пламя.

А затем наступил ужасный день, когда цезарь, вступивший со своим арьергардом в узкое ущелье, был внезапно атакован громадными отрядами неприятеля, как бешеный бросился навстречу врагу и откуда-то сбоку получил смертельный удар. В предсмертный час при нем оставался ученый Либаний, и его записки сохранили миру последние слова последнего римского императора. Юлиан хотел рукой остановить хлынувшую кровь, но скоро он отбросил ее к небу, как бы принося самого себя в жертву гневу нового бога. Затем он откинулся назад, смертельная бледность покрыла его лицо, и он прошептал: «Теперь ты победил, галилеянин!».

К своему письму Либаний прибавил проклятия по адресу убийц своего повелителя.

На трон вступил новый император, а скоро затем другой. Но в Александрии их знали только по именам и все еще хотели угадать имена убийц императора Юлиана. Говорили, что персидский царь обещал целое богатство тому из своих солдат, который поразил римского императора. Но ни один перс не заявил о своем праве на награду. Рассказывали, что там, откуда получил император роковой удар, не было персов. Два дня не осмеливался александрийский архиепископ покидать свой дом, так как чернь угрожала побить его камнями и громко называла его убийцей императора. Но вот снова из Константинополя пришел корабль с золотом для александрийских церквей и новыми посланиями, называвшими императора Юлиана отлученным и богоотступником. Тогда архиепископ выступил открыто перед всем народом в своем соборе и отслужил обедню; александрийская чернь собиралась на улицах к насмехалась над бедными солдатами, возвратившимися из несчастливого похода больными, ранеными и искалеченными.

Один из возвратившихся солдат, разжалованный знаменосец какого-то Дунайского кавалерийского полка, долго исповедовался в приемной архиепископа Афанасия. Никто не знал ни его, ни величественную белокурую женщину, бывшую рядом с ним; однако его называли убийцей императора и не желали терпеть в городе. Но старый солдат, горделиво откинув черные косы и упрямо гладя заплетенную бороду — молился во всех церквах и разыскивал приют для жены, привезенной из Германии. Наконец он нашел его в доме, покинутом людьми, но населенном привидениями, в доме, похожем на замок, стоявшем за городской стеной между египетскими парками и кладбищем, между храмом Сераписа и городом мертвых.

Маленькой Гипатии казалось одинаково забавным и то, что выстукивал марабу под ее окном, и то, что снова и снова печально повторял отец у ее колыбели. «Ты победил, галилеянин!» Она улыбалась, когда отец стоял рядом с ней, и смеялась, когда птица-философ безбоязненно влезала в ее окно.

Пусто стало в Академии со дня смерти императора. Несколько месяцев трепетали ученые перед надменностью архиепископа Афанасия, но из Константинополя пришел приказ ничего не менять в существующем, предоставив учителей-язычников медленному вымиранию.

Тогда стало уныло и пусто в залах и дворах знаменитой школы. Снаружи заново воздвигнутый и раззолоченный крест собора возвышался над крышей обсерватории.

Как раз под обсерваторией находилось маленькое служебное помещение Теона. Его соседом был математик. Теон жил и работал в своей рабочей комнате; спальню он передал ребенку и его няньке — смуглой феллашке.

Еще одно молодое человеческое существо жило там в нескольких шагах от маленькой Гипатии. Исидор, неуклюжий, смуглый, черноволосый и длиннорукий семилетний уродец, получил разрешение спать и учиться, жить и умирать в передней математика. Никто не знал наверное, чей был этот робкий и в то же время беззаботный мальчик. Слуги Академии рассказывали об этом невероятные истории. Его отцом являлся якобы обреченный на безбрачие египетский жрец, матерью — служанка, родственница архиепископского секретаря. Египетская и сирийская кровь — недурная смесь! Ребенка выбросили из архиепископского дворца и какая-то добросердечная служанка отнесла его в Академию. Служители анатомического отделения утверждали, что Исидор уже мертв, однако, мальчика удалось вернуть к жизни. В маленьком городке( которым являлась Академия, нашлось место для сироты. Как сорная трава прорастала между камнями в углах двориков, так рос мальчик, которого и били, и кормили, как полудикую собаку. И если никто не знал, чьими заботами пользовался Исидор, кто его одевал и кто его кормил, то и сам мальчик мало интересовался этим. В полдень он съедал, что попало, присев на ближайший порог; обрывки платья носил, пока они не превращались в лохмотья, а его познанья — да, с его познаниями дело обстояло не просто!