Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945 - Герд Кёнен

«Образы легендарных наставников»

Немецкий культ Достоевского в период после мировой войны и революции составлял лишь центр спонтанно выросшего интереса ко всей русской литературе, о чем в феврале 1921 г. Томас Манн еще раз живо и торжественно заявил в своем сопроводительном слове к «Русскому выпуску» журнала «Зюддойче монатсхефте»{983}. Повторяя свое собственное определение, ставшее со временем крылатым, — «святая русская литература», он подтвердил, «что со времен Гоголя борьба за “империю”, за новое человечество и новую религию… не велась нигде с такой смелостью и искренностью, как в русской душе»{984}. И Томас Манн в 1921 г. (как уже в 1917 г. в «Рассуждениях») без колебаний переносил эту признанную духовную близость непосредственно на сферу политического: «Ибо Россия и Германия должны все лучше узнавать друг друга. Они должны идти в будущее рука об руку»{985}.

Артур Лютер, один из виднейших переводчиков и издателей, также связывал интерес к русской литературе с непосредственным контекстом современности. Так, в специальном выпуске «Россия» издательского журнала «Дас дойче бух» он писал летом 1921 г.: «Еще никогда немецкий книжный рынок не был так наводнен переводами с русского языка, как сегодня… Вдруг оказалось, что русские колоссально много могут сказать нам, — и не только потому, что мы чувствуем себя с ними собратьями по судьбе, не только потому, что, возможно, люди верят, будто только присоединение к России может помочь нам в наших политических и социальных бедах, но потому, что мы в переживаниях русской души открыли многое из того, что нас непосредственно захватывает, что соответствует нашим собственным переживаниям»{986}.

Это утверждение Лютера относилось не только к современным классикам, чьи произведения выходили в новых переводах и изданиях, но и к плеяде более молодых авторов, одни из которых переводились уже до или во время войны, а другие были еще совершенно неизвестны. Многих из них большевистские власти изгнали в эмиграцию, другим заткнули рот или о них забыли, многие умерли безвременной смертью. Тем значительней было то, что такие авторы, как Ремизов, Кузмин, Сологуб, Андреев, Бунин, Белый, Бальмонт, Брюсов, Блок, Гиппиус, Вячеслав Иванов, Есенин, Алексей Толстой, Эренбург или Шмелев, стали широкодоступны для знакомства с ними немецкого читателя.

Появление молодой «советской литературы»

Лютер, как и большинство представителей цеха литературных посредников (почти все с немецко-российскими биографиями), обладал, однако, весьма ограниченной способностью восприятия текстов тех авторов, которые начиная с 1923–1924 гг. поставляли сенсации под маркой «молодая советская литература»{987}. На самом деле эти поэмы, пьесы и рассказы о революции составляли поначалу часть иностранной пропаганды Советской России и Коминтерна (в соответствии не только с их направленностью, но и со способом их распространения). С помощью талантливых эмиссаров (вроде легендарного «геноссе Томаса», он же Якуб Райх) поток умело сфабрикованных и дешевых (благодаря государственному субсидированию) книг и брошюр изливался на германский рынок, так что руководство КПГ в конце концов выступило с протестом, поскольку для ее собственной издательской деятельности уже не оставалось места{988}.[170] Большой интерес вызвал поначалу лишь Маяковский, чьи отдельные тексты и стихи в немецком переводе уже публиковались начиная с 1919–1920 гг. рядом литературно-художественных журналов и который в 1922 и 1924 гг. не раз бывал в Берлине, читал на разных мероприятиях свои стихи и охотно вращался в кругах деятелей культуры{989}. Известностью пользовался также Демьян Бедный, которого Артур Голичер представил в 1921 г. уже как «народного поэта большевистской России». Вирши «Демьяна Бедного, мужика вредного», бившие и по друзьям и по врагам, цитировались как символ российской революционной поэзии в буржуазной и коммунистической прессе и определяли образ нового советского искусства Агитпропа.

Лишь основанное в 1924 г. Вилли Мюнценбергом издательство «Нойер Дойчер Ферлаг», которое пользовалось определенной издательской независимостью, придало широкому спектру молодой советской литературы художественный облик. Опираясь на инфраструктуру «Международной рабочей помощи», оно стало ядром легендарного «Концерна Мюнценберга», которому принадлежали «Арбайтер-иллюстриртецайтунг» (АИЦ) и кинопрокатная фирма «Прометеус» — она в 1926 г. произвела фурор, показав «Броненосец “Потемкин”» в кинотеатрах на Курфюрстендамм в Берлине и заработав на этом приличный капитал. Сюда относились и сатирический журнал «Ойленшпигель», книжный клуб «Универсумбюхерай фюр алле», бульварная газета «Ди вельт ам абенд» и другие издания{990}.

Не случайно, однако, решающая роль в продвижении новой русской литературы выпала на долю издательства, которое развивалось собственными силами без помощи коминтерновских и партийных структур, — «Малик-Ферлаг», основанного в 1917 г. писателем Виландом Херцфельде, его братом и художником-графиком Джоном Хартфилдом, а также рисовальщиком и живописцем Джорджем Гросом. В издательском журнале «Дер гегнер» (начиная с 1919 г.) они в радикальной манере дадаистически окрашенного пролеткульта отбросили к чертям все изящные искусства, отдав предпочтение чистому искусству агитпропа и машин{991}. Но сами они были слишком художниками, чтобы руководить чисто политическим издательством. Издавая собственные тексты и тексты своих друзей, например рассказы, театральные пьесы и статьи Франца Юнга, а затем (с успехом у публики) романы Элтона Синклера, рисовавшие мрачный облик капиталистического общества Америки, «Малик» вскоре превратился в одно из престижных литературных издательств Веймарской республики.

Начиная с 1924 г. оно стало обращать особое внимание на литературу и искусство «новой России» и наряду с предприятием Мюнценберга превратилось в законодателя мод. Как и в новом советском искусстве, в программе издательства важную роль играли графика и фотографии, начиная с рисунков Гроса и коллажей Хартфилда. Книги издательства «Малик» привлекали внимание уже своим современным, актуальным оформлением — от шрифта до переплета, выделяясь на фоне продукции и коммунистических партийных, и крупных буржуазных издательств.

Горький как живой русский миф

Самой большой издательской удачей издательства «Малик» было приобретение в 1926 г. прав на издание собрания сочинений Максима Горького, что совпало с подготовкой возвращения Горького из эмиграции, а также с 60-летием писателя, отмечавшимся в 1928 г. Государственное издательство СССР, издавшее роскошное — и политически очищенное — семитомное собрание сочинений Горького тиражом 100 тыс. экземпляров, давало тем самым сигнал к началу всемирной кампании, в ходе которой Горький отныне провозглашался российско-пролетарским главой писателей — на стороне нового государственного и партийного вождя Сталина, — кумиром железной советской цивилизации и высокой социалистической классики.

Не прошло и десятилетия с тех пор, как голос Горького в дни российской революции 1917–1918 гг. зазвучал, поражая новой правдивостью и силой. Его заметки под названием «Несвоевременные мысли», в которых он резко критиковал погромные эксцессы революционных масс, а также путчистские планы и террор, осуществлявшиеся его большевистской партией[171], тщательно анализировались в германской печати и многократно перепечатывались. Со вниманием отнеслись также и к его примирению (относительному) с режимом Ленина, и к его призывам, порожденным национальным чувством, защищать Советскую Россию против интервенции западных держав — призывам, которые вполне вписывались в немецкие представления о глобальном произволе и господстве Антанты{992}. И напротив, его ядовитые выпады против «буржуев», «мелкой буржуазии», «монархистов» и «белогвардейцев», которыми он оправдывал красный террор в Гражданскую войну, вскоре опять стали вызывать раздражение. Вместе с тем стало известно, что он лично вступался за некоторых людей, приговоренных к смерти, или за умирающих от голода и холода сограждан и интеллигентов. Его эмиграция в 1921 г. выглядела поэтому логичной, вписавшись в картину исхода независимой интеллигенции.

В это время литературная слава Горького снова выросла благодаря выходившим томам его автобиографии — в них он в очередной раз существенно обновил свой образ как русский фенотип — и благодаря его «Воспоминаниям о Толстом», в которых была сформулирована претензия на роль преемника Льва Толстого. Во всяком случае Эдцард Нидден в своей статье в журнале «Кунст- унд культурварт» (1922) разразился следующими восхвалениями в стиле того времени: «Но как этот “мужик” Горький вобрал в себя, всосал в себя, отобразил в себе “барина” Толстого, как человек Горький — человека Толстого, ищущий — ищущего… все это действует как вспышка двойного пламени, когда два огня сливаются воедино». От этого образа Горького как нового «легендарного наставника» было недалеко до мифа о «новой России». А материал черпался как раз из его автобиографии: «Сотни впечатлений сливаются, образуя “жизнь”, тип переживания которой, страстный или равнодушный, сознательный или бессознательный, волевой или безвольный, магическим образом переходит на нас… когда в этом до ужаса четко и жутко отражается выживание русских в земном бытии; но это и есть жизнь, настолько глубоко схваченная силой цельной, наперекор всему не сломленной натуры, что мы, внутренне содрогнувшись, не можем отвести от нее глаз»{993}.